В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)
Шрифт:
— Мы здесь, мы здесь…
Точно подавали о себе голос…
Теперь временами вспыхивали только отдельные голоса, визгливо впиваясь в воздух, дребезжа, как тонкое стекло…
— Р-ро-та-а!..
Ротный командир слегка откинулся назад корпусом, смотря прищуренными глазами на бегущих японцев…
Минутная пауза. Тишина в окопе. Ротный словно прицелился в японцев.
— Пли!
Из окопа брызнул огонь. Крики в рядах японцев оборвались, заглушенные залпом, будто грохот залпа сдул их.
Синеватый легкий дымом заклубился
— Р-ро-та!..
Опять пауза.
И снова резкий надорванный голос:
— Пли!
Ротный словно вырывает из себя это «пли», бросая его навстречу японцам.
Словно сам он живое оружие, и каждый выстрел, каждое это «пли», частица его самого, частица его нервов, напряженных до последней степени.
С воем проносится над окопом тяжелая бомба, посланная с фортов.
Ротный выпрямляется.
Будто это не бомба пронеслась сейчас над ним, а где-нибудь поблизости, где-нибудь на холмике появилось начальство.
Он даже ус закрутил.
— Рота!..
Уверенней, тверже звучит его голос.
Бомба разорвалась.
Из окопов даже видно было, как столбом поднялась пыль там, где она лопнула.
Ротный вскакивает на парапет и кричит:
— Пачками!
Опять гудит бомба…
Вслед ей трещать из окопа частые, будто в окопе разгорелись жарко сухие дрова, выстрелы…
Теперь уж не слышно топота ног нападающих.
Огненные струи из стволов винтовок вонзаются в воздух, меркнут, опять блестят. Они кажутся неугасаемыми, выскакивая из стволов на мгновенье и опять прячась в стволы, чтобы сейчас же снова сверкнуть.
Синий дымок становится гуще.
На многих винтовках давно уж нет деревянных накладок: они давно, еще во дни первых боев, пришли в негодность, растрескались, расшатались и износились в конец.
Под пальцами левой руки слышно, как начинает нагреваться ничем незащищенный ствол.
Быстро прогревается ствол.
Даже почти с уверенностью можно сказать, после которой пачки, даже после какого патрона к стволу будет больно прикоснуться.
Многие стреляют с упора, положив винтовку на край бруствера, придерживая ее снизу под шейкой приклада, чтобы только не отдавало.
Все эти дни прошли в жарких перестрелках.
Многим пришлось сделать по нескольку сот выстрелов… И эти толчки в плечо, после каждого выстрела, сначала совсем незаметные, так что, казалось, винтовка совсем не отдает, вызывали теперь в плече боль, как будто отбиты были все мускулы… Плечо саднило и ныло, уже от одного прикосновения приклада.
Но нельзя было не стрелять.
Все ближе мелькают синие мундиры.
Маленькие фигурки перепрыгивают через рытвины, через камни. Иногда их затягивает пылью и дымом когда между ними рвутся снаряды.
И тогда трудно разобрать, бежит ли неприятель назад, остановился ли, или продолжаешь стремительно наступать… Маленькие фигурки видны смутно и неясно.
Но дым и пыль редеют.
Дым
В сердце закрадывается злоба…
И досадно, что спуск под скобой винтовки сначала нужно довести пальцем до «отказа» и потом уже нажать на спуск… Порывисто дергает палец за спуск.
«Вот тебе! На! Ешь!»
— Ешь, — действительно, бешено кричит кто-то в окопе.
Слышно, как рикошетируют пули, выпущенные наскоро, как попало, шлёпнувшиеся где-нибудь о камень в нескольких шагах впереди и потом с тоненьким жужжащим писком уносящиеся в сторону.
Впереди громовой взрыв.
Опять синие фигурки затянуло тёмно-жёлтой мутью…
Только ближайшие к окопу фигурки по-прежнему ясно видны.
Видно, как офицеры оборачиваются назад, слышно, как они кричат что-то, указывая на окоп саблями. Пригнувшись, выскакивают из дыма и пыли, как-то теперь по-особенному, скачками, будто из дома, объятого пламенем и готового сейчас рухнуть, фигурки.
Снаряд угодил как раз в цель…
Словно в кучу воробьев выстрелили из ружья дробью: в редеющем дыму видно, как бьются и, кувыркаясь, катятся с камней убитые и раненые… Их много.
— Пачками!
Голос у ротного окреп. Он словно подтянулся.
Крикнув, он вобрал в себя воздуху полной грудью и опять крикнул во весь голос, тараща глаза и отдувая щеки:
— Пачками!
Кажется, он хотел своим голосом усилить и без того бешеный огонь окопа.
Второй раз ему не зачем было командовать: солдаты и так его хорошо слышали… Но он уж не мог удержаться, чтобы не крикнуть, когда около него захлопали выстрелы.
Словно и правда, его голос имел силу убивать или, по крайней мере, помочь убивать.
Враг уж совсем недалеко.
Теперь он сгрудился в кучки.
— Банзай!..
Пока японцы бежали, как кому вздумается, врассыпную, карабкаясь по обрывам и камням, это «банзай» вспыхивало только временами, отрывисто, то там, то тут, сейчас же заглушаемое гулом орудий, треском ружейных выстрелов, грохотом взорвавшихся снарядов.
Будто огненные языки начинающегося пожара, выскакивали среди шума бури и гасли заглушаемые этой бурей.
И опять вспыхивали, потому что та же буря, заглушая их в одном месте, раздувала в другом.
Теперь отдельные вспышки слились и вспыхнули сразу ярким огнем:
— Банзай!.. Банзай-а-й!
Впереди одной из кучек бежал офицер, уже пожилой, с седой клочковатой бородкой, без фуражки, с окровавленной щекой.
Бежал он, наклонившись вперед, нагнув голову, прикрывая левой рукой согнутой в локте лоб.
В правой руке была сабля.
Он смотрел вперед из под руки и кричал что-то, должно быть, тоже «банзай», раскрыв рот во всю ширину… Длинные натянутые морщины шли у него по щекам, по сторонам рта, загибаясь к подбородку.