В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)
Шрифт:
В заключение он говорил:
— Вот тебе и беглый.
И, прищурив левый глаз, усмехался самодовольно и с отражением в лице и в глазах, которое можно было перевести так:
«Я брат, нигде не пропаду».
Но ведь как бы то ни было — он охотился на людей. И всякий, кто выслушивал эти признания, словно слышал в этих признаниях запах крови.
Егорка был один, совсем один, у него не было приятелей.
И когда он приглашал с собой кого-нибудь на охоту — даже в те дни, когда
Тогда он отправлялся один, угрюмый и мрачный, потому что и ему тоже чудился словно запах крови, пропитавший и его всего… Запах человеческой крови.
Каждый год он уходил на эту «тягу» на беглых.
Он был отличный стрелок, и у него была отличная берданка, карабинского образца, коротенькая и очень легкая.
Называл он ее гусаркой, потому что в свое время такими карабинами были вооружены наши гусары.
Был у него и обжимитель для патронов, и прибор для вставки пистонов.
Он прекрасно знал тропы, проложенные беглыми, — не хуже самих беглых.
Он собственно не искал беглых, не выслеживал их, а переселялся на известное время в те места, где беглых больше можно было встретить.
И он никогда не промахивался.
Он не промахивался даже по белке.
Он жалел патроны, потому что у него их было мало, и они иногда лопались. Паять их было трудно, да и все равно это ни к чему не повело бы.
Спаянный патрон опять лопнет.
Он знал это по опыту.
И он старался целить непременно в «убойное место» — в висок, в затылок, под сердце.
А белку он бил в носик или в глаз.
Тихо в лесу. Полдень. Егорка остановился на отдых. У него тонкий слух и большая опытность. Он отличит сразу, отчего хрустнула ветка — близко ли, далеко ли — все равно лишь бы звук, хоть обрывок звука долетел до него.
— Человек, — шепчет Егорка, вытягивает шею и сам весь вытягивается.
На лбу собрались морщины, губы поджаты. Серые большие глаза широко открыты.
Но он еще не встает с земли. Он только прислушивается — не ошибся ли.
Он слышал, как захрустели в лесу сухие ветки. Потом сразу стало тихо.
И он стоить на коленях и боится встать, чтобы не произвести шороха, и чтобы этот шорох не раздался по случайности одновременно с тем, чужим хрустящим звуком, которого он ждет каждую секунду.
Весь он словно замер.
— А-а, — произносит он почти беззвучно… Его глаза остановились совсем. Голова поворачивается так, чтобы лучше слышать, в ту сторону, где захрустели ветки.
До него опять донесся этот характерный сухой, то вспыхивающий, то потухающий хрустящий звук ломающегося валежника, когда по валежнику идет человек.
— А-а…
Правая рука тянется
Потом он встает.
Он выше кустарника, в котором притаился; он встал, сгибая спину. Шея по-прежнему вытянута.
На лоб из-под шапки нависла прядь волос. Не меняя положения, он отвел ее назад за ухо.
Снова хрустнули ветки.
Теперь уже совсем близко.
Захватив правой рукой берданку вокруг шейки приклада, одним движением пальца он взводить курок. Потом медленно поднимает берданку.
Вот он.
Среди деревьев мелькнула человеческая фигура.
Егорка видит фигуру только по пояс… Он видит землистого цвета лицо, бритое, со щетиной коротких волос на щеках и продолговатым острым подбородке. Широкий с толстыми на висках жилами лоб.
Ворот рубахи расстегнут. Грязная шея, грязная грудь, отливающая в желтизну.
Егорка прицелился.
Сразу поставил он мушку в рогульки прицела, повел ствол… и трррах!.. Густой дым клубится между кустарниками, расплываясь по сырой земле белой волной.
Егорка выбрасывает, ловко ловя его на лету, стреляный патрон и сейчас вставляет свежий.
Он давно привык делать это всякий раз после выстрела, и даже не замечая сам, как менял патроны. Он точно был частью берданки, дополнением её механизма. Иногда ему казалось даже будто берданка у него какая-то особенная, волшебная, вечно заряженная.
Дым совсем осел книзу. Между деревьями уж не видно человеческой фигуры.
Вот тебе и гривенник.
Но когда началась война, Егорка изобрел себе новую охоту.
II
Когда началась война, Егорка стал охотиться за шпионами.
Это уж была дичинка, куда повыгодней беглого.
Ему, правда, так и не удалось словить ни одного шпиона. Но он не унывал…
Он говорил:
— Авось, и на меня Бог оглянется.
Избивая беглых, он не испытывал угрызений совести.
Ведь беглый — все равно человек отпетый. Беглый хуже разбойника.
По закону разбойнику нельзя стрелять в спину. Ему непременно нужно бить в грудь, в лицо, в живот— только не в спину.
Иначе попадешь под суд и могут засудить. Самого обвинять в разбое.
Только жандарм может стрелять в разбойника, как ему понравится: в спину или в грудь.
Но для того необходимо опять-таки, чтобы жандарм убедился, с кем он имеет дело — с разбойником или нет.
А про беглого нечего говорить.
Беглый — он так и есть беглый. Часовому приказано:
— Бей, не долго думавши.
Он даже в том смысле произносит присягу.
Вот тут и вся разница.
Жандарму разрешено: