В море !
Шрифт:
Наконец, в пятом часу вечера крейсер вернулся в Пирей и стал на якорь. "Слава богу, все кончено теперь!" - радостно думал капитан, не догадываясь, что самое нерадостное для него еще впереди.
– Команду во фронт!
– скомандовал старший офицер.
Все матросы выстроились наверху, и офицеров попросили удалиться, как обыкновенно делается при опросе претензий.
Адмирал, в сопровождении флаг-капитана, приблизился к фронту и, став посередине, спросил:
– Есть ли у кого претензии? У кого есть, выходи.
Во фронте царило гробовое молчание.
– Ни у кого нет претензий?
– довольным голосом повторил адмирал.
Но в эту самую минуту с конца фронта вышел матрос и направился к адмиралу. Он остановился, не доходя шагов десяти до адмирала, и взволнованным голосом произнес:
– У меня есть претензия, ваше превосходительство!
– В чем она?
– спросил, хмурясь, адмирал.
– Беззаконно наказан пятьюдесятью ударами розог по приказанию капитана, не бывши в разряде штрафованных, - говорил молодой, совсем побледневший матрос, глядя прямо в лицо адмирала.
– А теперь ты штрафованный?
– Точно так, ваше превосходительство.
– Как твоя фамилия?
– Чижов, ваше превосходительство.
– Хорошо. Я разберу твое дело. Ступай.
– Дозвольте перевестись на другое судно, ваше превосходительство!
– Посмотрю... Больше ни у кого нет претензий, ребята?
Никто больше не выходил.
– Что, пришел за мной катер?
– спросил адмирал, возвращаясь назад, у вахтенного офицера.
– У борта, ваше превосходительство.
– Попросите капитана и господ офицеров.
– Есть!
Снова вызвали караул и фалгребных. Только что разошедшиеся матросы опять были поставлены во фронт, и офицеры выстроились на шканцах.
Адмирал отвел капитана в сторону и тихо проговорил:
– К крайнему моему сожалению, на вас, Аркадий Дмитрич, заявлена претензия, и я, по долгу службы, должен дать ей законный ход и сообщить высшему начальству.
– Какая претензия, ваше превосходительство?
– Матрос Чижов заявил, что вы его приказали наказать розгами, не имея на то по закону права. Он не был тогда штрафованным. Это правда?
– Совершенная правда, ваше превосходительство... Но этот Чижов такая каналья...
Адмирал двинулся и, направляясь к офицерам и снова останавливаясь, продолжал:
– О сегодняшнем смотре я отдам подробный приказ по эскадре. Крейсер вообще в должном порядке, за что считаю приятной обязанностью благодарить вас и старшего офицера, - обратился адмирал к Андрею Петровичу.
– Но парусное обучение слабо и многое требует настойчивого внимания. Надеюсь также, что собственноручная расправа, которую позволил себе мичман Иртеньев, единичное явление и впредь ничего подобного не повторится... Надеюсь, господа! обратился адмирал к офицерам и сделал общий поклон.
– До свидания.
Адмирал прошел по фронту и благодарил команду за усердную работу.
– Рады стараться, ваше превосходительство!
– гаркнули в ответ матросы.
Адмирал пожал руку капитану и старшему офицеру и спустился в катер, приказав немедленно отослать матроса Чижова на "Гремящий".
Почти все офицеры
– Ну, и пила этот адмирал! Тоже новые порядки заводит... А капитану-то как попало!..
– говорили в кают-компании сконфуженные мичмана.
– И под суд попадет!..
– заметил весело Скворцов.
– Это за Чижова-то? Дудки! И не такие претензии бывали и - ничего себе... Сделают разве замечание - вот и всего!
– проговорил ревизор.
– И, наконец, у нашего капитана связи... А Тырков - педант и формалист... Это тоже все знают.
К вечеру половина офицеров уехала в Афины. А капитан долго сидел у себя в каюте и писал в Петербург письма, которые, он надеялся, парализуют сообщение адмирала.
Не обратят же в самом деле серьезного внимания на то, что он выпорол мерзавца-матроса, не догадавшись прежде перевести его в разряд штрафованных.
– Шалишь, адмирал. Как бы тебя самого не убрали!
– злобно прошептал капитан...
XVII
В это воскресенье, за день до ухода эскадры из Кронштадта в Транзунд, Иван Иванович уехал к себе на корабль в первом часу, тотчас после завтрака, хотя раньше и предполагал, по случаю воскресенья, провести весь день на даче. Но ему казалось, что его присутствие должно стеснять Ниночку и что ей лучше в такие минуты оставаться одной. Все эти дни бедный Иван Иванович находился в тревожном и угнетенном состоянии, болея душой за любимое существо и тщательно скрывая свою тревогу. Он, разумеется, и вида не подавал, что знает об ее любви к Скворцову и знает, зачем ей вчера понадобилось съездить в Петербург. Все это время он с особенной бережностью относился к жене и говорил с ней с той осторожной, даже боязливой ласковостью, с какой говорят с дорогими больными, которых боятся раздражить каким-нибудь неуместным словом. И только незаметно, украдкой взглядывал на жену своими добрыми и грустными маленькими глазками.
Но в присутствии мужа Нина Марковна была, казалось, спокойна. Ничто не выдавало ее горя. По-прежнему она приветливо улыбалась мужу и даже раз чему-то засмеялась. Только глаза ее как будто были красны и несколько ввалились, что придавало ее хорошенькому личику вид томности.
"Бедняжка! Она притворяется спокойной, чтобы не выдать себя. Ей не хочется огорчить меня. Скрывать горе еще тяжелей!" - думал старик и решил, что лучше ему уехать, оставив ее одну.
"По крайней мере, вволю наплачется, голубушка!"
И за завтраком, любуясь своей хорошенькой Ниночкой ("Вот-то безумец Скворцов!"), он объявил ей, что должен ехать на эскадру.
– Зачем? Ты ведь хотел остаться до вечера!
– проговорила Нина Марковна.
– То-то забыл, Ниночка, что дело есть... Совсем забыл, родная. Уж ты извини. Очень хотелось бы мне побыть с тобой, а нельзя.
– Когда же ты приедешь?
– Завтра вечером в последний раз перед уходом. Во вторник мы снимемся с якоря и идем в Транзунд.
– Так скоро? И я не увижу тебя целых два месяца?
– проронила адмиральша грустным голосом, даря адмирала нежным взглядом.