В надежде на лучшее прошлое
Шрифт:
– Я не желаю выставлять напоказ свое детство, свои отношения с отцом и матерью. Мне кажется, обнажать обгорелые конечности – это какое-то извращение. А вы мне предлагаете этим заниматься публично. Об этом хочется забыть и никогда не вспоминать. Говорить об этом – все равно, что откапывать давно погребенные останки.
– Марина, все, что происходит в этом кабинете, строго конфиденциально.
То, что она пережила в детстве, было слишком сокровенное. Она выросла в этих переживаниях, и они отпечатались на ней, как сложный рисунок на ткани. До конца она этого не осознавала, но стремление оставить детские переживания в прошлом было всегда. Так безопаснее, незачем тащить за собой эту некрасивую, ободранную поклажу. Однако из курса психологии в педиатрическом институте она помнила, что проблемы детства, так называемые детские травмы и далее посттравматический стресс, определяют поведение человека в настоящем и будущем, но относилась к
– Марина, вы можете думать вслух.
– Я ни о чем таком не думаю, – она заняла оборонительную позицию, – просто устала, никаких мыслей нет, даже нечем вас порадовать.
Психолог молчала, уверенно и даже равнодушно глядя прямо на Марину. Ее лицо за толстыми стеклами старушечьих, старомодных очков казалось непроницаемым. Она отчего-то не спешила задавать свои дурацкие вопросы, и от этого Марине становилось еще тяжелее. Наконец она сняла уродливые очки и отложила их в сторону. Лицо ее мгновенно преобразилось и помолодело, она улыбалась одними глазами, вполне безобидно, как бы подбадривая Марину. Марине показалось, что она как будто предлагает ей побороть свою недоверчивость. Все это было слишком заметно и хорошо читаемо, что само по себе уже отталкивало, кроме того, взгляд Марины вновь натолкнулся на туфли, так нескромно напомнившие о себе и такие неуместные в рабочей обстановке. Внутри вновь мгновенно поднялось раздражение, которое Марина с трудом пыталась до сих пор удерживать, поминутно прикладывая влажные, холодные ладони к раскрасневшимся щекам.
– Марина, что вы чувствуете, находясь здесь, в этом кабинете?
– Я вообще ничего не чувствую, кроме вооружённого военного переворота в животе из-за того, что объелась баранины, – быстро и злобно ответила Марина, – впрочем, нет, я чувствую, что зря сюда пришла.
Марина думала, что психолог разозлится и вспылит, но она и глазом не повела, а продолжала говорить своим тягуче-писклявым голосом.
– В первый раз говорить о себе крайне трудно, трудно и непривычно, но я уверена, что вы справитесь. Когда у вас возникло чувство, что вы зря сюда пришли?
– А вот прямо сейчас и возникло.
– Как вам кажется, почему это произошло?
– Понятия не имею, вы же психолог, вы и разбирайтесь.
– Марина, я пытаюсь вам помочь, только и всего, но если вы будете этому препятствовать, то сделать это будет сложнее, вы не находите?
– Нет, не нахожу, а напротив, думаю, что мне совсем не нужна ваша помощь. Я училась в педиатрическом и там превосходно ознакомилась с этой вашей психологией. Не верите? Могу продемонстрировать, – теперь уже Марине откровенно хотелось нагрубить и разозлить психолога, сделать так, чтобы психолог сама послала ее ко всем чертям.
– С удовольствием, продолжайте, пожалуйста.
– Острый психоз – я разговариваю с котом.
Острый галлюцинаторный психоз – я разговариваю с несуществующим котом.
Шизофрения – мой кот говорит внутри меня.
Маниакально-депрессивный психоз – мой кот меня не любит.
Параноидальный психоз – мой кот что-то замышляет, я боюсь сболтнуть лишнее.
Неврастения –
Разгоряченная Марина, заметив, что почти перешла на крик, мгновенно запнулась и замолчала, в очередной раз старательно оправив на себе платье.
– Любопытно, – только и всего сказала психолог.
Марина пыталась остыть, сидя насупившись, но через некоторое время, вновь взглянув на психолога, ядовито спросила:
– Нелли, мне кажется, ваши услуги непомерно дорого стоят. Почему бы вам не пробовать работать за более низкую цену?
– Видите ли, Марина, я не могу себе позволить стирать ваше белье за собственный счет.
Этот простой и логичный ответ, как легкая пощечина, мгновенно остудил пыл Марины.
– Я сегодня что-то не в себе, простите меня, – сказала она, пытаясь прийти в себя, – это оказалось сложнее, чем я думала. Просто я совсем не понимаю смысл всех этих разговоров.
– Марина, вам удастся увидеть больше, чем вы видите сейчас. Вы увидите нечто скрытое, и возможно, я говорю, возможно, вам удастся жить лучше, чем теперь.
Психолог держалась уверенно и спокойно, лишь слегка покачивая носком ноги, но Марину сильно злило ее спокойствие.
– А почему вы хотите мне помочь? Вам это зачем?
– Простите за бестактность, Марина, но я отвечу вопросом на вопрос. Вы детей зачем лечите?
Марина слегка дернулась, как от небольшого электрического заряда, и недоуменно передернула плечами, хотя и ждала этого вопроса. Она пытливо, почти со злобой, смотрела на психолога, решив не отступать и доискаться до правды.
– Вам что, интересно копаться в чужих душах?
– Марина, мне кажется, я к вам не в булочной пристала со своей помощью. Вы сами пришли ко мне. Я пытаюсь вам ее оказать. Работа такая… Я здесь, чтобы помочь вам. Вы должны знать – я с вами, и я на вашей стороне. Но на сегодня наше время, к сожалению, истекло, и нам с вами есть, над чем работать.
Марина облегченно выдохнула. Она встала, взяла свою сумку и быстро вышла, не взглянув на психолога.
Она долго стояла на улице, прислушиваясь к завыванию ветра и теребя в руках шарф из толстой шерсти, коловший пальцы острыми ворсинками. Первая тревога медленно пошла на спад, и Марина чувствовала это. Она вдыхала влажный воздух и сладкую городскую сырость своей сильной, широкой грудью, не в силах пошевелиться. Ветер трепал ее кудрявые волосы, а она все стояла, молодая и крепкая, и думала: «А ведь она и вправду пыталась мне помочь. А я? Зачем я так?» Она чувствовала себя не героем, а лишь одинокой жалкой истеричкой, пытающейся ухватить кусок, который ей не принадлежит. Теперь она стала походить на тех несчастных брошенных женщин, которыми наполнен город, которыми забиты все театры, магазины, кафе и спортивные клубы, всевозможные клиники, продающие красоту и молодость, на тех женщин, которые выдавливают из себя счастливые улыбки и пытаются не отчаиваться. Они только делают вид, что довольны собственной жизнью, а на самом деле неустанно рыщут повсюду в поисках добычи, в поисках лекарства от одиночества. «Ну, вот я и стала женщиной без принципов и морали, с чем себя и поздравляю. Я ведь не была такой раньше. Все-таки любовь – сложное, даже отвратительное чувство, оттого что способна губить и уничтожать добродетели, или это только моя любовь такая, – думала Марина. – Пожалуй, сходить еще разок к этой, в туфлях, не помешает, вот только надо держать себя в руках».
VI
Мария. Париж, 1937 г.
Осенний Париж… Природа в этом городе угасает нескончаемо долго, по-особенному, как будто величественно. Деревья не спеша прощаются с солнцем и благодарят его за щедрость и расточительство. Прежде чем уйти, они обряжаются в свои самые яркие, блистательные, волнующие цвета, в надежде растопить равнодушную холодность белого городского камня. Солнце, соблюдая установленный этикет, перед самым заходом неожиданно выступает из-за плотных туч, грациозно и снисходительно, как солист, виртуозно исполнявший первую партию, появляется в конце последнего акта и пробегается мягкой улыбкой вечерних лучей по верхушкам пестрых деревьев, вымощенным улицам, по серо-коричневой жести мансардных парижских крыш, напоследок срывая прощальные аплодисменты.
Мария Дмитриевна Лытневская медленно шла по набережной в сторону Сен-Луи, втянув голову в плечи и старательно разглядывая свои ноги в дешевых и никуда не годных черных туфлях с металлическими пряжками. Пора бы купить новые туфли. Вот только зачем они ей теперь? Жизнь вывернула ее наизнанку, как рукавицу, и новые туфли теперь ей как будто ни к чему. В рифленых сборках потрескавшегося асфальта стояла мутная дождевая вода. Два с половиной года она, вынужденная покинуть Родину, одиноко томилась в этом городе, который прежде так любила, а теперь тоскливо странствовала по его площадям и набережным, испытывая лишь горечь и досаду и совсем не замечая его прелестей.