В объятьях олигарха
Шрифт:
— Ты очень умный, Витенька. Я всегда рядом с тобой робею.
Еще могла пошучивать!
Мы нашли укромный уголок в мраморном переходе возле туалетов. Устроились за большой кадкой с фикусом и, открыв портфель, быстро, в четыре руки исследовали содержимое. Паспорта с визами, водительские удостоверения на меня и на Лизу, несколько пластиковых карточек на предъявителя и на Лизу, но не на меня, авиабилеты — все это упаковано в пластиковый пакет с пуговичными застежками. Там же две пачки денег, одна толстенная, с купюрами достоинством в десять и двадцать долларов, вторая, потоньше, с сотенными. Еще — компьютерная распечатка с какими–то адресами, телефонами и именами. Кроме того,
— Пора делать очередной бросок, — сказал я бодро. — Рейс уже регистрируют.
Бросок прошел без сучка и задоринки. Как нормальные туристы (папа с дочкой или новый русский с эскортни- цей?), заполнили таможенные декларации, потоптались в отстойнике и через час очутились в салоне аэрофлотовско- го «Боинга», в первом классе, где тоже было много для меня нового — кожаные сиденья, в которых можно развалиться, как в гамаке, ковер на полу, чистый, прохладный воздух, живые цветы в вазах, внушительный экран телевизора прямо перед глазами и много еще всяких мелочей, составляющих усладу богатой жизни, не обремененной заботами о хлебе насущном.
В самодовольных лицах, в неспешных движениях немногочисленных пассажиров абсолютная уверенность в том, что все они имеют полное право здесь находиться. Чего я не мог сказать о себе. Я бы не удивился, если бы кто–то из этих господ возмущенно поднялся со своего кресла, ткнул в меня пальцем и потребовал выкинуть самозванца, переселить куда–нибудь поближе к параше. Ощущение для меня отнюдь не новое, да и каждому нормальному руссиянину, у которого не сломана психика, оно хорошо знакомо. Он всегда будет чувствовать себя неприкаянным на чумовом пиру эпохи. Не с того ли денно и нощно бьются в истерике на экране творческие интеллигенты, убеждая друг дружку, как им хорошо, вольготно живется на крысином рынке, ибо они имеют теперь счастливую возможность даже среди ночи выскочить на улицу и раздобыть себе водки и девку…
В отличие от меня Лиза чувствовала себя совершенно естественно, блаженная улыбка не сходила с ее губ.
Едва набрали высоту, худенькая стюардесса, не сказать чтобы хорошенькая, скорее скромных достоинств, но чем- то неуловимо совпадающая с общей атмосферой салона, мило шепелявя, поинтересовалась, не желаем ли мы что- нибудь выпить. Говорила, разумеется, по–английски. Я попросил коньяку, Лиза минеральной воды. Напитки явились мгновенно, коньяк в хрустальной плошке и вода с ледяными пузырьками в высоком бокале с золотой фирменной нашлепкой. На закуску нарезанный лимон на фарфоровом блюдце и коробка шоколадных конфет в виде пурпурного сердца с тем же вензелем, что на стакане. Конфеты — сувенир авиакомпании, пояснила стюардесса. Я тут же ее открыл и съел три штуки, давясь от сладости. Про коньяк скажу: пивали и получше, но сразу поднялось настроение.
— Не пора ли, дитя мое, — важно начал я, затянувшись «Парламентом» — тоже дар компании, — определить конечную цель нашего турне?
Лиза фыркнула, прижалась бедром.
— Что ж, если господину угодно… Сперва отправимся в уютный пансион на улице Пикадилли…
— Знаю, — перебил я. — Там жила Лайза Вайкуле.
— Ваша осведомленность, сударь, поражает девичье воображение…
— А дальше? Поселимся в пансионате — и что? Будем ждать, пока папочка пришлет Абдуллу?
— Ни в коем случае. В Лондоне пробудем не больше трех дней… Чтобы папочка не застукал,
— Я-то, допустим, читал, но все это несерьезно.
— Почему, сударь?
Господи, подумал я, заглядевшись, какие бездонные, сумасшедшие глаза!
— Да потому, что в романах правды нет. Я ведь сам ими балуюсь, не забыла?.. Кстати, кто оплачивает наши маленькие шалости? Ведь все это, думаю, стоит кучу денег.
Чуть покраснела, потупилась.
— Конечно, ты должен знать… Витенька, боюсь, будешь меня презирать…
— Ничего, говори.
— Когда я родилась, отец положил на мой счет миллион долларов. Таково было мамино условие, и он его выполнил.
— Миллион? Не верю… Наверное, такой же миллион, как тот, что я спер у Гарика Наумовича.
— Не такой, настоящий. — Лиза вдруг загрустила, отодвинула шторку иллюминатора. Серо–голубая пена облаков ударила в глаза — и я зажмурился. Допил коньяк. Лиза повернулась ко мне. Лицо строгое, как у монахини.
— Но ты правильно делаешь, что не веришь. По условиям контракта я должна получить эти деньги только после замужества.
— Иными словами, никогда.
— Скорее всего, так… Но я поняла это только недавно… Когда ты… Один человек помог. Теперь деньги принадлежат мне. Они в Женевском банке… Правда, не все. За эту услугу он взял с меня двести тысяч.
— Что за человек?
— Банковский служащий… Один из папиных сотрудников…
— Погоди, хочешь сказать… ты сама, одна провернула такое дельце?
— Да, я сделала это, — подтвердила она отрешенно и с мечтательностью во взоре. Сказать, что я был поражен, значит лишь поверхностно определить мои ощущения. Воображая себя писателем, я, как положено, полагал, что разбираюсь в людях, знаю, чего от них можно ожидать, но Лиза в который раз ставила меня в тупик. Интересно, на что еще она способна, если ее хорошенько растормошить?
— Что ж, милая, если так, значит, при всем желании я не могу на тебе жениться. Хоть одной проблемой меньше.
— Почему?
— Есть целых две причины, одна физиологическая, другая моральная. Обе непреодолимые.
— Физическую я знаю. — Лиза подмигнула ободряюще. — Доктор вколол вакцину. Не горюй, Витенька, с этим мы как–нибудь справимся. А если не справимся, тоже не беда. Разве это главное? Может, так даже лучше.
— Намного, — согласился я. — Во всяком случае, спокойнее.
— А моральная какая причина?
— Очень важная. Решат, что я женился из–за денег. Погнался за длинным рублем. Миллион — шутка ли! Подумай сама. Юная миллионерша и непризнанный гений–импотент. Фу, какая пошлятина.
— Не расстраивайся. — Лиза прильнула к моему плечу. — Мы с тобой денежки быстро промотаем.
— Ну, разве что так…
Внезапно — от коньяка ли, от мерного покачивания, от ровного урчания двигателей — накатила неодолимая дрема, как недавно в машине. Веки натурально запорошило песком. Последнее, что я почувствовал, — свою уродски отвисшую нижнюю губу — и попытался закрыть рот… Пробуждение было таким же мгновенным и неожиданным. Будто кто–то толкнул. Лиза дремала, склонив головку на мое плечо. Стюардесса двигалась по проходу с подносом. Ага — вот оно! Через два ряда от нас в одном из кресел расположился плотный, коротко остриженный господин средних лет. Он читал «Коммерсантъ», держа в руке бокал с шампанским. Ничего угрожающего в нем не было, ни в позе, ни в широкоскулом загорелом лице, которое показалось знакомым. Я не мог вспомнить, где его видел и видел ли вообще, возможно, «узнавание» всего лишь плод больной фантазии.