В одном лице
Шрифт:
— Дважды твою мать! — сказал Китредж. — Вот это Гёте, я точно знаю.
— Однако переводится не как «дважды твою мать», — сообщил ему я. Не знаю, что он сделал со своим захватом, но теперь стало больно. — Это значит «сила творения» или что-то вроде того, — сказал я, и боль прекратилась; она была почти приятной. — Наверняка ты не знаешь «Stossgebet» — это ты пропустил в прошлом году, — напомнил ему я. Боль вернулась; мне она начинала нравиться.
— А ты у нас сегодня бесстрашный,
— Как там Делакорт справляется с «тенью Лира» и всем остальным? — спросил я.
Он ослабил захват; теперь он держал меня почти нежно.
— Что такое этот долбаный «Stossgebet», Нимфа? — спросил он меня.
— «Быстрая молитва», — сказал я.
— Трижды твою мать, — сказал он неожиданно кротко. — Мудацкий Гёте.
— С «"uberschlechter» у тебя в том году тоже была проблема — на случай, если Штайнер решит схитрить и подсунуть прилагательное. Я просто стараюсь тебе помочь, — сказал я ему.
Киттредж отпустил меня.
— Это я вроде знаю — оно значит «очень плохой», правильно? — спросил он. (Учтите, что все это время мы не то чтобы боролись — и не то чтобы беседовали, — а обитатели курилки увлеченно наблюдали за нами. Киттредж всегда притягивал взгляды, в любой толпе, и вот появился я — на первый взгляд казалось, что я могу противостоять ему.)
— И не ошибись с «Demut», ладно? — сказал я. — Это короткое слово, но это Гёте.
— Это я знаю, Нимфа, — ответил Киттредж, улыбаясь. — Это «смирение», да?
— Да, — ответил я. Я был удивлен, что ему на родном-то языке это слово известно. — Просто запомни: если звучит как пословица или поучение, это, скорее всего, Гёте.
— Старость — вежливый господин, ты о всякой такой херне, — к моему дальнейшему изумлению, Киттредж знал даже фразу на немецком и продекламировал ее: «Das Alter ist ein h"oflich’ Mann».
— Есть еще один, похожий на Рильке, но это Гёте, — предупредил его я.
— Это который про долбаный поцелуй, — сказал Киттредж. — Скажи на немецком, Нимфа, — скомандовал он мне.
— «Der Kuss, der letzte, grausam s"uss», — произнес я, вспоминая искренние поцелуи мисс Фрост. Но я не мог не думать и о том, чтобы поцеловать Киттреджа; меня снова начала бить дрожь.
— «Поцелуй, последний, жестоко сладкий», — перевел Киттредж.
— Верно, или можно еще перевести «самый последний», — сказал я. — «Die Leidenschaft bringt Leiden», — произнес я, вкладывая душу в каждое слово.
— Долбаный Гёте! — заорал Киттредж. Я видел, что эту фразу он не знает — и угадать ее значение тоже не может.
— «Страсть приносит боль», — перевел я ему.
— Ага, — сказал он. — Много боли.
— Эй, ребята, — сказал один
— Четырежды твою мать, — сказал Киттредж. Я знал, что он успевает промчаться через двор к Тилли — и уж Киттредж-то мог придумать безупречное оправдание, даже если опоздает.
— «Ein jeder Engel ist schrecklich», — сказал я ему вслед.
— Рильке, да? — спросил он.
— Ага, Рильке. Это известная фраза, — сказал я ему. — «Каждый ангел ужасен».
Киттредж замер в дверях курилки. Прежде чем сорваться с места, он посмотрел на меня; этот взгляд испугал меня: мне показалось, что на его красивом лице одновременно читаются абсолютное понимание и глубокое презрение. Как будто Киттредж внезапно узнал обо мне все — не только кто я и что скрываю, но и все, что ожидает меня в будущем. (В моем зловещем Zukunft, как сказал бы Рильке.)
— А ты особенный парнишка, а, Нимфа? — быстро спросил меня Киттредж. Он убежал, не дожидаясь ответа, но успел еще крикнуть мне на бегу: — Каждый из твоих долбаных ангелов наверняка будет ужасен!
Я знал, что под «каждым ангелом» Рильке подразумевал совсем другое, но все же мысленно я причислил Киттреджа и мисс Фрост, и, пожалуй, бедного Тома Аткинса — и как знать, кто еще ждет меня в будущем? — к моим ужасным ангелам.
И что там сказала мисс Фрост, когда посоветовала мне подождать с чтением «Госпожи Бовари»? А вдруг все мои ужасные ангелы, начиная с мисс Фрост и Жака Киттреджа (мои «отношения в будущем», как сказала мисс Фрост), принесут с собой «разочарование и даже опустошение»?
— Билл, что с тобой? — спросил меня Ричард Эбботт, когда я вернулся в нашу квартирку. (Мама уже легла; по крайней мере, дверь их спальни была, как всегда, закрыта.) — Ты как будто увидел призрак! — сказал Ричард.
— Не призрак, — сказал я ему. — Похоже, просто мое будущее.
Я решил оставить его размышлять над этой таинственной фразой; я направился прямо в спальню и закрыл за собой дверь.
Вот и подбитый поролоном лифчик Элейн, там же, где и почти всегда — под моей подушкой. Я долго лежал, глядя на него, и видел в нем что-то от моего будущего — или моих ужасных ангелов.
Глава 8. Большой Ал
«Главное, что мне не нравится в Киттредже, — его жестокость», — написал я Элейн той осенью.
«Это у него наследственное», — написала она в ответ. Конечно, здесь я не мог спорить с Элейн, ведь она знала миссис Киттредж куда лучше меня. Элейн была достаточно близка с «этой ужасной женщиной», чтобы с уверенностью заявлять, какие гены передались от матери к сыну. «Киттредж может отрицать, что она его мать, пока не лопнет, Билли, но я тебе говорю: она этого мудака грудью кормила до тех пор, пока он не начал бриться!»