В одном лице
Шрифт:
После этого Элейн разложила по всей комнате презервативы. Разумеется, ей их дала миссис Киттредж. Может, супруги Хедли сочли это за знак того, что Элейн спит одновременно с добрым десятком парней, но, скорее всего, миссис Хедли была умнее. Марта Хедли, вероятно, поняла, что это изобилие презервативов означает: выметайтесь на хер из моей комнаты! (И после того единственного раза мистер и миссис Хедли так и поступили.)
«Сова» за сороковой год была в безопасности в спальне Элейн Хедли — раз уж у меня ее оставить было нельзя. Мы с Элейн могли отыскать все фотографии Фрэнни
Во время того рождественского ужина, когда я попросил Джерри достать мне «Сову» за сороковой год, Нильс Боркман улучил момент, когда мы ненадолго остались одни, чтобы поверить мне секрет.
— Твоя подруга-библиотекарша — они несправедливо ее остудили, Билл! — хрипло прошептал мне Боркман.
— Осудили ее, да, — поправил я.
— Все они стиральные сексотипы! — воскликнул Боркман.
— Сексуальные стереотипы? — переспросил я.
— Да, я так и сказал! — заявил норвежский драматург. — Такая жалость, у меня были прекрасные роли для вас двоих, — прошептал мне наш режиссер. — Но, конечно, теперь я не могу вывести мисс Фрост на сцену — эти пуританские сексотипы ее камнями забросают или еще чего-нибудь сделают!
— Прекрасные роли в чем? — спросил я.
— Это американский Ибсен! — воскликнул Нильс Боркман. — Это новый Ибсен, с задворок вашего американского юга!
— Кто? — спросил я.
— Теннесси Уильямс — самый крупный драматург после Ибсена, — благоговейно произнес Боркман.
— А что за пьеса? — спросил я.
— «Лето и дым», — ответил Боркман, весь дрожа. — Внутри подавленной героини тлеет новая женщина.
— Понятно, — сказал я. — Это была бы роль для мисс Фрост?
— Из мисс Фрост вышла бы идеальная Альма! — вскричал Нильс.
— Но теперь… — начал я. Боркман перебил меня:
— Но теперь у меня нет выбора — либо миссис Фримонт на роль Альмы, либо вообще никого, — мрачно пробурчал Боркман. Мне миссис Фримонт была известна под именем тети Мюриэл.
— Я думаю, подавленную женщину Мюриэл может изобразить, — попытался ободрить я Нильса.
— Но Мюриэл не тлеет, Билл, — прошептал он в ответ.
— Это точно, — согласился я. — А какая у меня была бы роль?
— Роль все еще за тобой, если захочешь, — сказал Нильс. — Это маленькая роль — она не помешает твоему задашнему доманию.
— Моему домашнему заданию, — поправил я его.
— Да — я так и сказал! — снова заявил норвежец. — Ты будешь играть коммивояжера, молодого парня. В последней сцене пьесы ты флиртуешь с Альмой.
— То есть флиртую с тетей Мюриэл, — сказал я пылкому режиссеру.
—
Я был уверен, что Нильс Боркман не имел в виду «стайную» сексуальную активность — даже вне сцены.
— Тайная сексуальная активность? — переспросил я.
— Да, но никаких шуров-муров с твоей тетушкой на сцене! — взволнованно заверил меня Боркман. — Но вышло бы так символично, если бы в роли Альмы была мисс Фрост.
— Так неприлично, ты имеешь в виду? — спросил я.
— Неприлично и символично! — воскликнул Боркман. — Но с Мюриэл нам остается только неприлично — если ты понимаешь, о чем я.
— Пожалуй, надо бы для начала хотя бы прочитать пьесу — я даже не знаю, как зовут моего персонажа, — сказал я.
— Я принес тебе экземпляр, — прошептал Боркман. Книга в мягкой обложке оказалась сильно потрепанной — страницы выпадали, словно наш восторженный режиссер зачитал эту небольшую книжку до дыр в буквальном смысле. — Тебя будут звать Арчи Крамер, Билл, — проинформировал меня Боркман. — Юный коммивояжер должен быть в котелке, но в твоем случае мы можем обойтись без головной уборной!
— Без головного убора, — поправил я. — И что же я продаю?
— Туфли, — сообщил мне Нильс. — В конце ты уговариваешь Альму поехать на свидание в казино — и у тебя будет последняя реплика в пьесе, Билл!
— А именно? — спросил его я.
— Такси! — заорал Боркман.
Неожиданно оказалось, что мы уже не одни. Все сборище содрогнулось от крика Нильса Боркмана. Моя мать и Ричард Эбботт впились взглядом в «Лето и дым» Теннесси Уильямса у меня в руках; похоже, они опасались, что это продолжение «Комнаты Джованни».
— Тебе нужно такси, Нильс? — спросил дедушка Гарри старого друга. — Ты разве не на машине приехал?
— Все в порядке, Гарри, мы с Биллом просто куковали о делах, — объяснил Нильс.
— Толковали о делах, Нильс, — сказал дедушка Гарри.
— А какая будет роль у дедушки Гарри? — спросил я норвежского любителя драмы.
— Ты не предлагал мне никакой роли, Нильс, — сказал дедушка.
— Я как раз собирался! — воскликнул Боркман. — Твой дедушка будет отличной миссис Уайнмиллер, матерью Альмы, — сообщил мне наш коварный режиссер.
— Если ты в деле, то и я в деле, — сказал я дедушке Гарри.
Эта пьеса станет весенней постановкой «Актеров Ферст-Систер», первой весенней серьезной драмой — и моим последним выступлением на сцене перед отбытием из Ферст-Систер и летней поездкой в Европу с Томом Аткинсом. Я спою свою лебединую песнь не для Ричарда Эбботта и Клуба драмы, а для Нильса Боркмана и «Актеров Ферст-Систер» — и это будет последний случай, когда маме представится возможность мне суфлировать.