В огне повенчанные. Рассказы

Лазутин Иван Георгиевич

Внизу, на Днепре, перемигивались красные маяки. Отцветающий сад дышал застоявшимся духовитым настоем. Григорий встал со скамьи и подошел к плетню, за которым начинался обрывистый спуск к реке, Неслышно ступая, сзади к нему подошла Галина. Снизу тянуло холодком.

— На катере мне в голову пришла одна мысль. — Вглядываясь в темень, повисшую над рекой, Григорий задумчиво продолжал: — Жизнь нас с тобой, Галчонок, будет бросать по морям, по волнам. И все-таки, где бы мы ни были, никогда не будем забывать этот днепровский берег, хату, где родилась ты, и нашу иву.

— Ты романтик.

— А разве это плохо? — Григорий притянул к себе Галину. — Послушай, только не перебивай. Представь

себе, что нам по пятьдесят.

— В каком году это будет?

— В шестьдесят седьмом. Давай условимся: что бы с нами ни случилось, в шестьдесят седьмом году придем на эту кручу и поклонимся Днепру.

— А ты не разлюбишь меня старую, седую, пятидесятилетнюю?

— Мы никогда не будем старыми.

— Какое сегодня число? — с нежностью в голосе спросила Галина.

— Двадцатое мая.

— Запомним это число.

Разбудили их рано, на рассвете. В голосе матери, которая постучала в окно мазанки, Галина почувствовала тревогу.

— Галю, открой… Грише телеграмма.

Галина вскочила с постели и, спросонья не сразу нащупав крючок, распахнула окно. Проснулся и Григорий, Слово «телеграмма» сразу смахнуло сон. «Уж не случилось ли что с дедом?» — подумал он.

— «Приказываю немедленно прибыть часть тчк Отпуск прерывается тчк Командир части», — прочитал Григорий.

До конца отпуска оставалось еще двенадцать дней.

— Что же это такое, Гриша?

Григорий ничего не ответил. Он быстро натянул шаровары, на ходу сунул ноги в тапочки, набросил на плечо полотенце и побежал к Днепру.

ГЛАВА III

Академик Казаринов проснулся, как и всегда, между пятью и шестью часами. Сказывались годы.

Постоянное, не покидающее его беспокойство, что еще многое из того, что начато, не завершено, боязнь, что он не успеет передать своим ученикам то самое главное, чего он уже достиг, и то, что пока для пего самого еще только вырисовывалось в смутных контурах, заставляли старика торопиться. И это тревожное ощущение разнобоя между тем, что он может дать науке, и тем, что дает, угнетало академика.

Вот и сегодня не звенел еще Дмитрий Александрович подняться с постели, а мозг уже точила мысль: почему он вчера так резко и так неучтиво разговаривал с заместителем наркома, когда тот почти упрашивал его возглавить сектор физики в Высшей аттестационной комиссии?

Вспоминая подробности этого разговора, академик вдруг словно наткнулся на что-то болезненно острое.

«Война, Дмитрий Александрович!.. И, как видно, она будет большая и грозная… А поэтому многое из того, что нами запланировано, придется отодвинуть в сторону, до лучших времен. Подумайте хорошенько над моим предложением, я позвоню вам завтра». Сказав это, заместитель наркома попрощался и повесил трубку.

Уже двенадцать дней на земле шла большая война. Сданы врагу Брест, Львов… Немцы рвутся к Киеву. День и ночь бомбят Севастополь и Одессу. Черная стрела бронированных полчищ Германии уже нацелена на Ленинград. А где-то почти у самой западной границы у Дмитрия Александровича служит внук, Григорий Казаринов. Последнее письмо от него было в мае. Писал, что женился и очень огорчен, что дедушка не приехал на свадьбу. «Самый молодой из рода Казариновых… — подумал Дмитрий Александрович. Но тут же другая, горькая мысль, как плетью, подсекла первую: — А, собственно, сколько нас, Казариновых, осталось? Двое. Он да я. Убьют Григория на войне, зароют где-нибудь в земле украинской, а меня, старого, отнесут на Новодевичье кладбище… Вот и уйдет в песок род Казариновых». В том, что похоронят его на Новодевичьем кладбище, старик был почти уверен, другой мысли он и не допускал;

такой уж ритуал сложился в государстве: полководцы, знаменитые артисты, крупные ученые — почти все они свой последний путь заканчивают на этом старинном московском кладбище. А месяц назад, после похорон академика Острожского, Дмитрий Александрович незаметно отстал от толпы и присел на могильной гранитной плите. Грустные старческие мысли увели его так далеко, что он ясно увидел себя в гробу обложенным живыми цветами. Увидел даже бархатные подушечки, па которых будут в траурной процессии нести его ордена. Отчетливо представил он печальные лица коллег но академии, — по университету, своих учеников — аспирантов, студентов… Даже старенькая вахтерша физфака, которую он знал с первого дня работы в университете, и та представилась в его воображении во всем своем скорбном облике, заплаканная, согбенная.

«Нет… нельзя Григорию погибать, иначе вымрет род Казариновых. Начисто вымрет…»

Дмитрий Александрович посмотрел в распахнутое окно, за которым мягко шелестел буйной зеленью вал цветущих лип, вершины которых доходили почти до пятого этажа. Окно кабинета выходило в тихий переулок, где первыми утренними звуками были шаркающая по асфальту метла дворника да звонкое цоканье стальных подков серого, в яблоках, тяжеловоза, впряженного в огромный хлебный фургон — на первом этаже дома находилась булочная.

Дмитрий Александрович чутко прислушался к звукам, вплывающим из переулка в кабинет, но, как и вчера, не услышал привычного в этот час шелеста дворничьей метлы, «Опять напился, старый бедолага… Опять вечером будет звенеть медалями за Порт-Артур и утирать рукавом рубахи слезы…» — подумал Дмитрий Александрович, и в тот же миг его ухо уловило цоканье подков могучего битюга. В постепенно нарастающих звуках ему даже померещилось отчетливо выговариваемое: «Война, война, война…»

И это ритмично нарастающее цоканье лошадиных подков быстро подняло старика с постели. Облачившись в теплую пижаму, он помахал в воздухе длинными худыми руками и подошел к окну. Огромный хлебный фургон, в который был впряжен тяжеловоз, вплывал в арку дома.

Всегда чистенькая мостовая последние дни выглядела захламленной. Старый дворник ушел в загул… На темно-сером асфальте белели окурки, валялись клочки оберток от мороженого и обрывки газет. С рекламной тумбы свисали клочья афиш.

Тихий переулок выходил на Садовое кольцо, откуда доносился равномерный гул непрерывно движущихся колонн грузовых машин.

«Началось… Началось страшное…» Казаринов подошел к столу и зачем-то принялся читать санаторную путевку, на которой были напечатаны правила поведения и режима больного, находящегося па лечении. Через два дня Дмитрий Александрович должен выехать в Кисловодск. Путевку академик получил двадцатого июня, за неделю до отпуска. Пятого июля он должен уже прибыть в Минеральные Воды, а оттуда электричкой или автобусом — в Кисловодск. «Севастополь бомбят, Одессу бомбят, было уже несколько налетов на Новороссийск. А это рядом с Кисловодском. Чего доброго, вместо Новодевичьего кладбища засыплет известняком где-нибудь у подножия Красных камней или Храма воздуха…»

Телефонный звонок резко оборвал мысли Казаринова.

Он только успел подумать: «Это еще что?! Так рано мне уже много лет не звонили». Но тут же, поднося трубку к уху, сам себя усовестил: «Война, академик, война!..»

Звонил секретарь парткома завода, коллектив которого в октябре 1937 года выдвинул академика Казаринова кандидатом в депутаты в Верховный Совет СССР. Последний раз Дмитрий Александрович был па заводе накануне Первого мая, сидел в президиуме торжественного собрания. Рядом с ним сидел секретарь парткома Парамонов.