В огне повенчанные. Рассказы
Шрифт:
В приемной первого секретаря райкома, несмотря на раскрытые окна и распахнутую на балкон дверь, было душно.
«Странно, почему все они стоят, когда по стенам столько свободных стульев? — подумал Дмитрий Александрович и окинул взглядом посетителей, ожидающих приема у секретаря. — Можно подумать, что они на перерыве бурного партийного собрания. Что-то вроде перекура. Никогда здесь такого не было».
Узнав академика, нередко бывавшего тут, когда на бюро райкома обсуждались дела завода, молоденькая секретарша прервала телефонный разговор и, перед кем-то извинившись, кивком головы и улыбкой ответила на приветствие Казаринова.
— Вы к Петру Даниловичу?
— К нему,
— Я доложу.
Секретарша скрылась за дверями кабинета первого секретаря. Дмитрий Александрович еще раз окинул взглядом ожидающих приема и обратил внимание на то, что, даже разговаривая между собой, люди не сводили глаз с дверей секретарского кабинета.
«Вот она, война… Везде, во всем чувствуется… Все перекраивает по-своему, на свой лад… Изменяет весь ритм жизни. Сними сейчас эту приемную на кинопленку, покажи ее людям — и могут подумать, что это не приемная секретаря райкома, а нечто вроде парижской фондовой биржи», — подумал Казаринов и не заметил, как сзади к нему подошел известный комедийный киноактер Грибанов. Сжимая и тряся обе руки Казаринова, Грибанов скорчил такую скорбную гримасу, что Дмитрий Александрович с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. Маленький, непомерно толстый и обливающийся потом, Грибанов походил: на человека, которого ни за что ни про что продержали полдня в парной, а потом, извинившись, выпустили.
— Дмитрий Александрович, разве я старик?!
— Полно вам, Анатолий Александрович. В ваши-то годы говорить о старости! Вы еще молодой человек.
— А не записали! Не записали ведь! Говорят, в твои сорок восемь лет на фронте нечего делать. А наш уважаемый парторг театра такое сморозил, что я едва сдержался. Чуть не съездил по его гамлетовской физиономии. А что?! И съездил бы, если б не схватили за руки рабочие сцены. — Большим цветастым платком Грибанов стирал с лица и с лысины пот. Расставив циркулем свои коротенькие ножки и выпятив живот, он высоко задрал голову и снизу вверх смотрел на академика такими умоляющими глазами, словно никто, кроме Казаринова, теперь уже не мог помочь ему.
Чем же обидел парторг? — участливо спросил Казаринов, косясь на дверь первого секретаря райкома.
— Заявил, что в окопах я, видите ли, могу только смешить людей. Вы чуете, что сказал, — я буду смешить людей!.. Солдатам нужно в атаку идти, а они, видите ли, до коликов в животе будут хохотать при виде одной только моей физиономии. Усекли, что влепил мне прямо в глаза?! — Грибанов время от времени оглядывался и, чтобы никто, кроме академика, не слышал, угрожающе шипел сквозь зубы: — Если бы в наш век не были отменены дуэли, я бы его, стервеца, вызвал к барьеру! И стреляться до смертоубийства: или он, или я!
— И зачем же вы, Анатолий Александрович, пожаловали сюда? — спросил Казаринов, заметив, что многие из посетителей узнали Грибанова и не могли без улыбки смотреть на его до слез скорбное лицо, на котором каждую секунду могло появиться совсем другое выражение/
— Как зачем?! Ведь здесь штаб по формированию дивизии. Все решается здесь!
Занятый разговором, Казаринов не заметил, как к нему подошла секретарша и легонько коснулась его локтя.
— Вас приглашает Петр Данилович.
Два ордена Ленина, депутатский значок и белые как снег волосы академика вызвали явное уважение у толпившихся в приемной посетителей, и они почтительно расступились перед ним, когда он шел по ковровой дорожке к кабинету секретаря.
Первое, что бросилось в глаза Казаринову, когда он закрыл за собой дверь кабинета, — это голубое табачное марево, повисшее над длинным столом, за которым сидели четверо военных, председатель райисполкома Бондаренко
Секретарь райкома Касьянов, возглавлявший Чрезвычайную тройку, при появлении Казаринова вышел из-за стола и долго тряс его руку.
— Чем могу быть полезен, Дмитрий Александрович? Прошу садиться. Рад сообщить: Чрезвычайная тройка и командование дивизии народного ополчения нашего района приступили к исполнению своих обязанностей. Прошу познакомиться. — Касьянов посмотрел в сторону военных, и те привстали. — Академик Казаринов. Депутат Верховного Совета СССР по нашему избирательному округу. А это, — Касьянов остановил взгляд на высоком, осанистом генерал-майоре, который через стол протянул академику свою большую сильную руку, — генерал Веригин, прислан наркоматом командовать нашей ополченской дивизией.
Касьянов поочередно представил академику районного военкома, начальника штаба дивизии полковника Реутова и комиссара дивизии Синявина. Каждый молча, слегка поклонившись, пожал Казаринову руку.
— Только что звонили с завода. Там творится что-то невообразимое. Очередь на запись тянется аж со двора. Парамонов звонил мне, сказал, что вы своей речью очень взволновали рабочих. Спасибо вам, Дмитрий Александрович. — Касьянов еще раз крепко пожал академику руку.
Казаринов сел, откинулся на спинку стула и высоко поднял голову, словно к чему-то прислушиваясь. Его черные брови изогнулись крутыми дугами, а сосредоточенный взгляд был устремлен в распахнутое окно, из которого доносились звуки большого города.
— Да, Петр Данилович, сильнее, чем мой шофер сказал о митинге, пожалуй, не скажешь.
— Что же сказал ваш шофер? — спросил председатель райисполкома, пододвигая Казаринову стакан и только что откупоренную бутылку боржоми. — Освежитесь. Со льда.
— Мороз идет по коже, сказал мой шофер. Вы только вдумайтесь: мороз идет по коже!.. Прав великий граф Толстой: «Истинная мудрость немногословна: она как «Господи, помилуй!»
Заметив, что военные, склонившись над какими-то бумагами, начали перешептываться, Казаринов понял, что приход его в райком и разглагольствования о своих впечатлениях от митинга и о графе Толстом никак не вписываются в неотложные и важные дела, которыми были заняты Чрезвычайная тройка и командование будущей дивизии.
Академик встал, расправил плечи, провел рукой по орденам и депутатскому значку.
— Я к вам, Петр Данилович, по личному вопросу.
— Рад быть полезным, Дмитрий Александрович.
— Только прошу отнестись к моей просьбе серьезно.
Касьянов устало улыбнулся и стряхнул с папиросы столбик серого пепла.
— Для несерьезных дел, Дмитрий Александрович, сейчас просто нет времени. Не обижайтесь, но это так.
— Прошу записать меня в дивизию народного ополчения. — Заметив улыбки на лицах военных и невоенных людей, академик предупредительно вскинул перед собой руку и, словно защищаясь, напористо — продолжал: — Я знаю, вы скажете: не те годы, академик, в тылу тоже нужны люди, и все такое прочее. Все это я предвидел, когда ехал к вам. Поэтому и приехал — доказать, что вы не правы.
— В чем же мы не правы? — спросил секретарь райкома, пристально вглядываясь в лицо Казаринова.
— Я хочу здесь, в штабе будущей дивизии, повторить то, что я осмелился сказать на митинге перед рабочими. И там меня поняли.
— Слушаем вас, — устало сказал секретарь, закрыв рукой воспаленные глаза.
— Знаю — я стар. Но посадите меня на головную повозку, и за мной пойдут солдаты. Пойдут на смерть!
Секретарь поднялся из-за стола; Лицо его стало до суровости строгим. Заговорил он не сразу.