В огне повенчанные. Рассказы
Шрифт:
— В землянке у разведчиков.
— Как они туда попали? — удивился начальник штаба.
— Нас всех забрал к себе… Степан, из разведроты…
— Ну и как он? Впечатляет?
— Более чем впечатляет. Мы были свидетелями, как после култымовских топей Степан вел через речку «языка».
— Степан у нас па вес золота, — сдерживая про решающийся хохоток, сказал Начальник штаба. — Поклялся, что до тех пор не погибнет, пока не притащит живого Гитлера.
— Ну что ж, лейтенант, сегодня спите в землянке у Степана, а завтра — в распоряжение капитана Павлищева. — Полковник протянул Казаринову
Связной, следивший из темного угла землянки за разговором полковника с лейтенантом, не дожидаясь, пока его окликнут, встал с нар и вышел на свет.
— К разведчикам, товарищ полковник?
— К Степану. Да скажи, чтоб накормили.
У выхода из землянки Казаринов остановился.
— Что-то хотели сказать? — спросил командир полка.
— Можно мне сейчас навестить тяжело раненного бойца?
— Сейчас, ночью?.. Может, отложите это на завтра?
— Лучше бы не откладывать.
Полковник бросил взгляд на связного.
— Проводи лейтенанта в медсанбат! И подожди его там. А оттуда — в землянку к Степану.
После промозглой сырости землянки сухая августовская ночь пахнула мягким теплом и нежными запахами душистых трав.
В небе тонким ломтем недозрелого арбуза висел месяц. Вокруг него, поблескивая бледно-золотистыми искорками, в просветах между темными кронами деревьев перемигивались звезды. Дорога шла лесом. Связной шагал, легко помахивая палочкой.
В километре от передовой тишина ночного леса показалась Казаринову какой-то затаившейся, ненатуральной. И все-таки дышалось легко, свободно. От встрепенувшейся в траве птахи Казаринов теперь не шарахался в сторону, как все сорок с лишним последних ночей по ту сторону речки, по которой проходила теперь передняя линия фронта.
Чем глубже в лес, тем накатанней была дорога. Кое-где под ногами попадались выбоины. Молодые стройные березки между темными дремучими елями, упирающимися своими разлапистыми ветвями в землю, казались светлыми даже ночью. Кое-где над самой дорогой низко склонялись тонкие плети орешника. Несколько раз Казаринов пропускал ветку орешника между пальцами в надежде на ощупь сорвать орех, но, видно, по этой дороге ходили днем, а поэтому вряд ли острый солдатский глаз не разглядел в зеленом лопушистом гнездышке созревший плод.
— Какой адрес вашей части? — спросил Казаринов у связного.
— Почему нашей? Теперь уже и вашей, — ответил связной и дважды повторил адрес полевой почты полка.
— Долго идут письма из дому?
— Смотря где дом. Вот мне, например, из Красноярска письма идут по две недели. А командиру полка из Москвы — всего пять-шесть дней.
— А кто это был в штабе с полковником?
— Начальник штаба, Дроздов, мировой мужик. Только очень рисковый. С утра до вечера в батальонах.
— Ты не обижайся, сержант, что из-за меня тебя ночью гоняют из конца в конец по передовой, — сказал Казаринов, с трудом поспевая за связным.
— Такая у меня служба, — благодушно ответил связной. — Днем высплюсь. Я при артобстреле дрыхну лучше.
А когда тихо — мне все дом снится, и почти всегда по-плохому: то мать умерла, то отца убили, то в деревне пожар… А вы полковнику приглянулись, товарищ лейтенант.
— Почему тебе так показалось?
— Уж
С первого дня войны при нем. А командира саперной роты капитана Павлищева недолюбливает…
— Это за что же?
— Трусоват. Правда, два диплома имеет. Не любит ходить, где опасно. А дело свое знает туго. Своих саперов так вымуштровал, что те мину за версту чуют.
— Что ж, это хорошо, — отозвался Казаринов.
— Кто же говорит, что плохо? А вот трусоват… Зато старшина в роте — лучше отца родного. Тоже москвич. Жил на какой-то Собачьей площадке. Есть такая в Москве?
— Есть.
— На этой площадке люди живут?
— Конечно люди.
— А улица под названием Коровий брод в Москве есть? — не унимался связной.
— Есть.
— И какая-то Хавкина Шалаболка тоже есть?
— Хавская Шаболовская, — поправил связного Казаринов.
— Еще хуже… Чуть ли не матерно. Неужели вы в Москве не могли путем назвать свои улицы? Ведь столица же. Разные иностранцы приезжают, да и от своих как-то совестно. Вот у нас в Красноярске…
Что есть хорошего у них в Красноярске, связной сказать не успел. Снаряд, разорвавшийся метрах в пятидесяти справа от дороги, озарив огневым всплеском темень леса, хлестнул воздушной волной Казаринова и связного так, что они упали на землю.
— Ого, здесь тоже стреляют!.. — сказал Казаринов, поднимаясь.
— Это он, гад, сон ломает. Боится, чтоб пехота в землянке завтрак не проспала.
Разговор о Москве оборвался сам собой.
— Подходим, лейтенант. Вы только не очень задерживайтесь, а то он, гад, через полчаса начнет такую побудку!.. Лучше ее переждать в землянке, чем в лесу. Я этих шальных снарядов не люблю больше всего. Уж в бою — там не обидно, а так, по-глупому, на дороге, — никакого расчета. Вчера на этой самой дороге нашего почтальона прямым попаданием накрыло. От писем одни клочки остались. А от самого — и не спрашивайте.
— Медсанбат располагается в землянках?
— Здесь у нас все в землянках. Пойдем вначале туда, где делают операции. Вон, видите, — самая большая землянка?
Напрягая зрение, Казаринов с трудом разглядел невысокий длинный бугор, над которым были натянуты на столбах маскировочные сети.
При подходе к землянке их окликнул часовой, стоявший в кустах:
— Стой! Кто идет?!
— «Курок»!
— «Кама», проходи, — прозвучал из темноты ответный пароль, и Казаринов следом за связным прошел мимо часового, лица которого он не разглядел, но по голосу понял, что на посту стоял человек откуда-то с Волги или с Камы — уж больно врастяжку и четко была произнесена буква «о» в слове «проходи».
В тамбуре землянки, куда спустились связной и Казаринов, сразу же ударили в нос запахи карболки, йода и еще каких-то лекарств. Таких землянок Григорий еще но видел: с настоящими дверями из свежих сосновых досок, протесанный бревенчатый пол, бревенчатые стены ошкурены, двускатный потолок из бревен тоже ошкурен.
Справа от двери, у тумбочки, накрытой марлевой салфеткой, сидела девушка в красноармейской форме, с повязкой на рукаве. С потолка, тускло освещая тамбур землянки, свисала лампа «летучая мышь».