В окрестностях тайны
Шрифт:
— Мы хотим широко осветить в печати этот факт, — заявил корреспондент, — как свидетельство глубоких симпатий населения к немецкой армии. В пропаганде нового порядка в Европе без подобных историй трудно было бы обойтись. Он, полковник Шикльгрубер, сделает достойный одобрения жест, если в небольшом приказе выразит от имени командования признательность русской крестьянке, проявившей материнскую заботу о воине великой немецкой армии.
Текст приказа уже готов. Редакция «Дойтше Цайтунг» не стала бы беспокоить полковника, если бы не была уверена в том, какое благоприятное действие оказывают
— Что я должен сделать? — спросил полковник сухо.
Он недолюбливал газетную братию, хотя и отдавал себе ясный отчет в том, что было бы крайне опрометчиво противодействовать ей.
— Ровным счетом ничего, герр полковник. Разрешите мне только сфотографировать вас — вот в таком виде, как вы сейчас стоите здесь.
— Потом мы подмонтируем это к другим нашим снимкам, — и вы окажетесь, предположим, у изголовья раненого, по соседству с его избавительницей. Не беспокойтесь, полковник, это будет выглядеть вполне благообразно.
Полковник не возражая подписал бумагу, заготовленную журналистом, и стал во весь рост у своего стола.
Аппарат щелкнул.
Затем Шикльгрубер ощутил пожатие бескостной влажной руки, и посетитель вновь деловито прошел через всю комнату к двери.
«Трудные стали времена», — подумал полковник и вздохнул. — Раньше военный был только военным, и его единственной обязанностью было воевать в соответствии с принципами, изложенными в уставе.
А теперь надо быть и политиком, и пропагандистом, и сотрудником гестапо, и еще черт знает чем! И ничего не поделаешь, такие проклятые порядки…»
Полковник вызвал обер-лейтенанта Гаубера и приказал ему готовиться к отъезду.
Он решил сменить штаб-квартиру, так как дивизия выравняла теперь свои позиции, а этот уютный и сухой дом отстоял уже слишком далеко от передовых.
В дверь постучали.
Вошел штурмбанфюрер Грейвс.
— Вы все еще здесь? — воскликнул полковник.
Грейвс устало опустился в кресло; он казался удрученным.
— Что с вами, господин Грейвс? Вы, кажется, настроены совсем мрачно?
— Видите ли, — озадаченно начал Грейвс и вздохнул, — мне пришлось осмотреть тело молодого ученого — это входит в число обязательных формальностей нашей службы. Ощущение, как вы понимаете, не из приятных, тем более, что деформация зашла уже слишком далеко. Но все же я пришел к убеждению, что в могиле Клемме похоронен кто-то другой.
Лицо полковника вытянулось от удивления.
— Как же это могло быть?
— Право, не знаю. Могила находится здесь, во дворе госпиталя. Захоронение производилось не похоронной командой, а самими санитарами. Они говорят, что нашли труп во дворе. Документы они тоже не могли перепутать, так как там был всего только один убитый. Он был в офицерском кителе, и документы в его кармане были на имя лейтенанта Клемме. Естественно, что это не могло вызвать у них никаких подозрений. Кстати, эти документы находятся у меня, я вам показывал их. Но документы — документами, а человек — человеком.
— Но, может быть, вы все-таки ошиблись? Вы сами говорите, что деформация зашла уже далеко.
— Да, но у меня есть кое-какие объективные данные.
Например,
— О, совсем забыл вам сказать: я получил письмо от фрау Клемме. Она поражена горем и собирается посетить могилу сына. Уж она-то не сможет ошибиться. Кстати, если вы встретите ее здесь, передайте мое самое горячее сочувствие.
— Подождите, герр полковник, пока вы лучше посочувствуйте мне… Между прочим, что за подозрительная личность встретилась мне тут в подъезде? Надеюсь, что это не корреспондент какой-либо? Об этой истории с Клемме никто не должен знать.
— Не беспокойтесь, он тут совсем по другому поводу. Они хотят сделать какую-то пропагандистскую похлебку для русского населения. Я должен был подписать приказ.
Шикльгрубер взял со стола бумагу и протянул ее Грейвсу.
— Странное совпадение! — пробормотал Грейвс, проглядывая текст. — Сегодня второй раз я натыкаюсь на эту фамилию. Вероятно, в Германии столько же Штольцев, сколько в Англии Смиттов или в России Ивановых. Посудите сами: в могиле оказалось письмо, адресованное Курту Штольцу. Я нашел его в брючном кармане захороненного; пустяковое письмецо от какой-то малограмотной Берты, полное слезливых упреков.
— Но вряд ли этот самый Штольц? Ведь если его спасла русская женщина, он же не может лежать в могиле.
— В том-то и дело! Но если он все-таки лежит в могиле, значит, спасен кто-то другой. Именно это мне и необходимо теперь выяснить. Скажите, этот спасенный лейтенант тоже из вашей дивизии?
— Да. Из приданного мне десантного батальона. Они действовали тут по захвату железнодорожного узла,
— Мне придется повидать этого Штольца. Где он сейчас находится?
— Вероятно, в здешнем госпитале. Комендант Кнюшке даст вам все необходимые сведения. Я сейчас уезжаю отсюда. Буду рад, если снова придется увидеться с вами.
Грейвс встал и, поглощенный своими мыслями, рассеянно попрощался с полковником. Он решил, не теряя времени, отправиться в комендатуру.
…С тех пор, как ушел Смолинцев, я каждую минуту жду каких-то вестей, хотя откуда же могут быть вести?
Поселок опустел и кажется вымершим. На улицах и в соседних дворах никто не показывается. И немцев тоже почти не видно пока. Только один раз мимо окон тяжело протарахтел гусеничный тягач, таща за собой черный обгоревший танк с крестом на броне.
Папа за эти несколько дней заметно переменился. Он похудел, перестал бриться, даже сгорбился и почти ничего не ест, только пьет в большом количестве крепкий густой чай. Он не может теперь простить себе, что остался тут. Он просто удивляется, как мог он считать правильным это решение. Благоразумные мысли, что нельзя обогнать войну, кажутся ему теперь непростительной глупостью.
Но пусть будет, что будет! Я все равно не покорюсь им. Ни из страха, ни из выгоды, ни из-за надежды остаться в живых.