В осаде
Шрифт:
Зоя Плетнёва достала нож и потянулась к свёртку. Из газеты высвободился небольшой кусок хлеба с прижатым к нему довеском. Зоя приподняла кусок и вскинула испуганный взгляд на тётю Настю. И все взгляды впились в лицо тёти Насти.
— Да, — сказала тётя Настя, отворачиваясь. — С нынешнего дня по сто двадцать пять граммов.
— Господи… — прошептала Тимошкина.
— То-то я смотрю, — бойко заговорила Зоя и нацелилась ножом, чтобы разделить хлеб на три равные доли. — Тут не сообразишь, как и
Все смотрели, как она отмеряет, режет, сравнивает куски и перекладывает крошки от одного куска к другому, чтобы вышло ровно.
— Ладно, не мучайся, от крошки не насытишься, — деликатно сказала тётя Настя и потянула к себе одну долю.
— С чаем давайте, без чаю какая еда! — предложила Зоя. И, ставя на стол чашки, виновато и тревожно поглядела на Марию: — Мария Николаевна, а вы… чайку?
— Да нет, спасибо, я уже пила, — ответила Мария и встала. — Мне пора.
Страдая от мучительного голода, спазмами сжимающего внутренности, и стараясь не глядеть на кусочки хлеба, Мария насильно улыбнулась и вышла. На лестнице её догнала Зоя.
— Мария Николаевна!
Уже справившись с собою, Мария спокойно отозвалась:
— Что, Зоенька?
— Вы бы попили чаю… согрелись… я вам и хлеба немножко дам…
— Что ты; Зоя!
— А что? — гордо вскинув голову, вскричала Зоя. — Думаете, не могу? Презираю я, кто дрожит над своими крохами! Никогда не унижусь до этого… Не позволю!
— Так и надо, Зоя, — сказала Мария. — И я тоже… Но я право не хочу сейчас. Ты иди… ешь.
— Мария Николаевна… вы верите, что мы выдержим?
— Верю, — ответила Мария. А потом сама себе задала тот же вопрос и сама себе вслух ответила: — Да, верю.
— И я, — быстро сказала Зоя, блестя глазами и сжимая локоть Марии. — Надо только совсем не думать о голоде и ни о чём таком. Надо только держаться, как будто ничего такого и нет… правда?
— Правда.
— Вы знаете… у меня здесь жених… зенитчик… с той батареи, что в садике стоит…
— Я его видела с тобою.
— Да? Он очень хороший.
— Мне тоже так показалось.
— Как война кончится, мы поженимся.
— Ты его очень любишь?
— Если мне бывает муторно, я только пройду мимо садика… Вызывать его неудобно, понимаете, у них же не разрешается. Но я пройду мимо, и мне хорошо.
— Ты об этом и думай.
— Я иногда так счастлива, — сказала Зоя с удивлением. — Очень счастлива. Несмотря ни на что.
— Да. Я понимаю, — сказала Мария и вспомнила Каменского.
Но недавний праздничный вечер показался сном, испытанное тогда чувство радости не вернулось.
Она не прошла ещё и двух пролётов лестницы, когда наверху зазвучали громкие голоса и затем судорожный плач. Она остановилась, вслушиваясь.
Мария взбежала наверх, задыхаясь от усталости и от дурного предчувствия.
Зоя толкала в сторону Тимошкиной остатки своего хлеба и выкрикивала:
— Думаешь, мне хлеба жалко?! На! Ешь! Попросила бы ты добром, я бы тебе всё отдала! Но тащить — это хуже фашизма! — а Тимошкина отталкивала остатки хлеба обратно и плакала в голос.
На скрип двери все обернулись. Зоя в последний раз толкнула хлеб к Тимошкиной и, присев у печки, нагнула к огню распалённое лицо. Тимошкина в последний раз оттолкнула хлеб и, рыдая, повалилась на койку.
Тётя Настя сказала, ни к кому не обращаясь:
— Вот оно как. У своей подруги корку воруют. Что ж это деется с людьми?
— Как хотите, Мария Николаевна, — дрожащим голосом заявила Зоя, — но я с нею дежурить не буду. Мне не хлеб нужен, а совесть. Мы же вместе сколько бомбёжек выстояли! А с такой подлостью у нас никакого доверия не может быть. Разве я теперь на неё понадеюсь?!
Тимошкина притихла, только плечи её дрожали.
— Ладно, — сказала Мария. — Ладно. Тимошкина, пойдём со мною вниз. Я вам кого-нибудь пришлю.
Тимошкина покорно встала, оправила платок и утёрла слёзы, но тут взгляд её упал на остатки зонного хлеба, и она снова зарыдала, грохнулась на колени рядом с Зоей и забормотала, всхлипывая и цепляясь за плечо Зои:
— Прости, Зоенька, не позорь ты меня, сама не знаю, как такая гадость получилась, не в себе я была, отдам я тебе завтра всё, как есть, все сто двадцать пять отдам, не позорь ты меня перед людьми, век такого не было..
Презрительно высвобождаясь, Зоя отрезала:
— Ладно. Встань.
Но Тимошкина продолжала умолять и плакать, цепляясь за отталкивающие её руки. Презрительный ответ Зои был хуже давешнего крика, и Тимошкина чувствовала всем своим простым и несчастным существом, что стоит ей сейчас подняться и выйти — останется она среди людей одна, всеми отринутая, и некуда ей будет деться со своим стыдом.
Хотя Тимошкина была жалка в своём унижении и бесспорно виновата, а Зоя права в своём негодовании и, кроме того, именно она пострадала, Мария невольно сочувствовала Тимошкиной — настолько Зоя была сильнее и счастливее. И она прикрикнула на Зою, как на виноватую:
— Ну, и хватит, или ты тоже с голоду сердце потеряла? Унижения чужого хочешь? Прости её, да и дело с концом.
Зоя оскорблённо выпрямилась:
— Это вы мне?
— Тебе, — так же резко сказала Мария. — Не понимаешь, что женщина в затмении была? Она, быть может, уже месяц от себя куски отрывает для дочери! Ты молодая, одинокая, ты понять не можешь… а гордишься!