В осаде
Шрифт:
Так думала Мария, шагая по городу и слыша только скрип снега под своими валенками да изредка такой же скрип снега под валенками одинокого встречного прохожего. И путь казался ей короче, и ноша легче, и удавалось спокойною, невозмутимою войти в своё жилище, в его бедственный мрак.
Анна Константиновна умирала. После падения на улице она уже ни разу не выходила из дому, хотя на второй день встала и принялась за домашние дела. Силы её иссякали. Мария не сразу заметила это, было некогда, и было темно — не разглядишь лица, не подметишь движения. Потом и в полумраке комнаты она заметила, что у матери безжизненные глаза, что её движения сделались
— Завтра пойду на работу, — каждый вечер со вздохом говорила Анна Константиновна. — Так стыдно, что я столько пропустила…
— Никуда ты не пойдёшь, — раздражённо отвечала Мария. И добавляла, обманывая и мать, и самоё себя: — Отдохни немного, отлежись, тогда пущу.
Однажды утром Анна Константиновна не встала. К вечеру, когда Мария пришла домой, мать уже не говорила ничего, а только следила за дочерью и внуком тоскующим взглядом. Мария сварила для матери немного крупяной похлёбки, но Анна Константиновна отвела рукою ложку и еле слышно произнесла:
— Андрюше… дай…
Мария заставила себя сходить за водою для грелок. Мироша уже спала, должно быть, её силы тоже были на исходе. Борясь со сном, Мария развернула чертежи санатория и села с ними у печки… Когда она очнулась, печка давно погасла, вода в чайнике была чуть тёплою, мать спала, хрипло и протяжно дыша. Фитилёк коптилки чадил, высасывая последние капли керосина. Мария прислушалась не услыхала дыхания Андрюши, подбежала к кроватке — Андрюша мирно спал, обернутый ватным одеялом, как грудной младенец. Мария задула фитилёк и наощупь добрела до своей кровати.
Утром она обложила мать грелками, напоила чаем с сахаром, купленным для Андрюши. Анна Константиновна молча выпила чай и пробормотала:
— Не надо… Муся… не стоит…
А вечером Анна Константиновна уже не узнавала дочери и, видимо, не понимала её слов. Мироша испуганно сказала: «С полудня так. Только что дышит…»
Мария дотронулась до руки матери — рука была ледяная. Ни грелки, ни одеяла не могли согреть тела, израсходовавшего все силы до конца. Мария поняла, что конец близок. Но с каким-то тупым безразличием она отошла от постели матери и занялась обычными вечерними делами — накормила Андрюшу, уложила его в постель, тихонько спела ему песенку. Андрюша то смотрел на мать, то закрывал затуманенные сном глаза, иногда вкрадчиво, сквозь дрему, говорил: «мама» — Мария улыбалась ему и шептала: «Спи, моё солнышко, надо спать, спи. .»
Когда сын заснул, она прижалась спиной и захолодевшими ладонями к тёплой печке и долго не могла заставить себя посмотреть в ту сторону, где лежала мать.
Мироша стучала в кухне — готовила щепки на завтра. Стукнет раза три-четыре — и отдыхает. Когда она отдыхала, ни единого звука не раздавалось ни внутри квартиры, ни вне её. И с дивана не доносилось ни единого звука…
Мария медленно подошла к дивану. Тело Анны Константиновны уже застыло, голова была закинута назад, запавший рот приоткрыт, глаза остекленели. Мария прикрыла глаза матери и некоторое время придерживала пальцами веки, чтобы они не открылись вновь Прикрыла рот и тоже подержала рукою челюсти, чтобы они сомкнулись. Затем всё с тем же спокойствием разыскала чистое бельё, голубое любимое платье матери, светлые чулки. С усилием приподняла уже неподатливое тело и кое-как натянула на него бельё и платье. Позвала Мирошу и жёстким голосом приказала ей:
— Помоги.
Вдвоём
— Скоро не похоронишь, — как бы отвечая на её мысль, сказала Мироша.
Вернувшись в свою комнату, Мария убрала с дивана постель матери и села у печки, завернувшись в одеяло. Мироша поставила перед нею кашу, оставленную для Анны Константиновны, и тихо сказала:
— Поешьте. Что ж поделаешь! А вам жить нужно…
Мария жадно поела и снова приникла к печке, и так просидела до тех пор, пока Мироша не уснула.
Плохая рыночная свечка быстро догорела. Больше свечей не было, и керосина для коптилки не было.
Мария задула свечу и подняла штору. Голубая волшебная ночь из детских далёких сказок смотрела ей в лицо сквозь тонко разрисованные инеем стёкла. Мария дыханием очистила кусочек стекла, протёрла его краем занавеса и увидела свой город — ночной.
затаившийся, скованный морозом и тишиной, облитый ярким лунным светом. Каменные глыбы домов, манящий просвет улицы, выходящей на набережную, бесцветные шары давно погасших фонарей, таинственно мерцающие на фоне заиндевелых зданий, — всё было мертво — ни одного проблеска света в окнах, ни одной двигающейся тени на нетронутом снегу, ни одного звука в ночи… Мария знала, что это не ночная ворожба. Остановились электростанции, прекратилась подача воды, газа, замёрзли трубы отопления, замело сугробами трамваи… И люди истомлённые голодом, опухшие, прозябшие до нутра, люди, три месяца спокойно выносившие беспрерывные воздушные налёты, артиллерийские обстрелы и непосредственную близость врага, — люди ходят из последних сил, а тысячи уже не могут ходить и умирают тихо, беззвучно, как догорают свечи — дотлела и погасла… Так умерла и мама…
«Почему я Не плачу?» — подумала вдруг Мария, с удивлением поняв, что не испытала приступа горя, не плакала над телом матери и даже не хотела плакать. «Разве я не любила её? Разве она не дорогой, не близкий, не любимейший человек для меня?»
Ответа она не нашла. Тупое безразличие было в ней, безразличие и ещё что-то, чему не подобрать определения. Она снова поглядела на город, и город сливался в её мыслях со смертью матери, с её собственной непрочной жизнью, с Андрюшей, с Леонидом Каменским — всё слилось вместе, личная судьба как бы перестала существовать. Существовал — из последних сил — Ленинград как одно целое, стиснутое со всех сторон врагами…
«Враги» — вспомнила Мария, и вдруг ненависть к ним, как живое существо, шевельнулась в её груди и потрясла её всю, до кончиков пальцев.
— Ненавижу их, — вслух сказала Мария, и тотчас мысль, единственная светлая сила в этой её недоброй ночи, поставила это страстное чувство в общую связь со всем, что наполняло и направляло её жизнь и жизнь её сограждан.
«Мы живём, стиснув зубы, — поняла Мария. — Если бы у нас было меньше ненависти и решимости, и ещё — верыв победу, мы никогда не выдержали бы. Но вот мама не выдержала? — физически не выдержала. И многим не выдержать… Так случилось с мамой, завтра так может случиться со мною, с Андрюшей… Сколько же ещё терпеть? — вдруг возроптала она. — Разве там, за кольцом, не понимают, что медлить больше нельзя?.. Неужели они не могут собрать силы и освободить нас скорее, скорее. Ведь каждый день дорог!»