В осаде
Шрифт:
«Нет, — сама себе ответила она, — значит, не могут. И там, за кольцом, не какие-то они, там тоже мы. Против кого я ропщу?.. Разве мы не знаем, какая титаническая борьба ведётся за Ладогу, каким напряжением дались те лишние граммы хлеба, что нам прибавили? Сколько крови пролито в Синявинских болотах, под Волховом, у станции Мга?. А бои под Калинином, под Великими Луками — это же попытка помочь нам, освободить нас!.».
«Алёша рассказывал — непокрашенные танки прямо из заводских ворот уходят в бой. Все средства мобилизованы, все силы собраны, удары наносятся непрерывно, то тут, то там. И уже,
«Он произойдёт, когда будет возможно, и там, где выгоднее, — снова ответила себе Мария. В этом ночном разговоре с самой собою ей не нужен был собеседник, она чувствовала себя способною понять всё и разобраться во всём. — Будет ли это под Ленинградом?.. Может быть, и нет. Но тогда наши страдания нескоро кончатся?.. Да, тогда нескоро. Мы можем погибнуть?.. Но что значит в ходе больших битв несколько тысяч жизней? Что значит на весах войны, на весах истории жизнь моей мамы?..
«Мы — на фронте, и тут уж ничего не поделаешь. Плохо то, что мы не воюем, что мы — мирные люди, а не солдаты. Это тяжелее всего — пассивность..»
«Пассивность?! Нет! В темноте, в холоде, без пищи, мы всё-таки работаем, работаем, каждый на своём посту. Какая же это пассивность? Всё, что нужно, делается, и город, полный смертей, всё-таки живёт, упрямо живёт! Да, тысячи людей болеют и умирают, но те, кто на ногах, выпускают снаряды и мины, ремонтируют корабли и танки, восстанавливают водопровод и электростанции, составляют проекты восстановления разбомблённых домов, пишут картины, симфонии и книги, слушают музыку, читают стихи! Когда-нибудь историк задумается: как писалась книга в январе 1942 года в осаждённом Ленинграде? Как изобретатель нашёл гениальное решение в нетопленной комнате, при коптилке? Как могли люди, падая от голода, вручную крутить машины в типографиях, чтобы выпустить номер газеты, вручную носить тысячи вёдер воды на хлебозавод, чтобы во-время замесить хлеб!»
«Нет, мы не пассивны, если мы не позволяем себе плакать и отчаиваться… если мы сопротивляемся врагу во всём и держимся, держимся, держимся во что бы то ни стало».
— И мы всё-таки выдержим, — сказала себе Мария и опустила штору, потому что ледяным холодом веяло от окна. Привычно, не задевая ничего по пути, она прошла по тёмной комнате — и остановилась у двери. Ей хотелось пройти в митину комнату и взглянуть на лицо матери.
— Мама, мама, — сказала она сдавленным голосом, приложив ладони к двери и закрыв глаза. — Мама, мама, родная моя, — сказала она ещё и, почуяв поднимающееся рыдание, резко повернулась, поправила на Андрюше одеяло, перевернула на печке сохнувшие щепки, постелила себе постель. Боль растворилась в повседневных заботах. А когда Мария, наконец, легла, особое чувство злого спокойствия владело ею. Она прижалась щекой к нагретой у печки подушке, вытянула ноги, плотно закутанные одеялами, и быстро заснула — сном без единого проблеска сознания, сном чернорабочего, весь день таскающего да спине слишком тяжёлый груз.
11
Дворник стоял в передней, подперев дверь плечом, и с любопытством разглядывал Марию. Он не торопился объяснять цель своего
— Ну, что, Моргунов?
— А разве вы не звали меня? — спокойно сказал Моргунов. — Мамаша-то у вас померла… хоронить будете или как?
— Да, — коротко ответила Мария. И, набравшись смелости, начала неизбежный разговор: — Мне, Моргунов, нужен гроб… Я хочу..
Она старалась не смотреть в равнодушное лицо с алчными глазами, под которым мешками вздулись опухоли. Моргунов долго не отвечал, покачивал головою и чмокал губами. Злоба сдавила ей горло, но что она могла поделать?
— Возьмётесь вы за это?
— Расчёту мне нет, конечно… всем отказываю… Для вас уж просто из сочувствия… — Он помолчал и добавил, нагло глядя в глаза Марии: — За три кило сделаю. Для вас.
— Моргунов… — сразу ослабев, пробормотала Мария. — Вы же знаете, у меня нет столько…
— Почему же нету? Карточка её осталась, — рассудительно сказал он. — До конца месяца кило шестьсот… А зачем вам заявлять о смерти? Подождите до конца месяца, получите на неё новую карточку. Похороните, как полагается, и вам ещё останется.
Беспомощные, злые слёзы душили её. Она быстро сказала, опустив глаза:
— Этого делать нельзя. Я этого не сделаю.
Помолчали.
— А доски у вас есть?
У неё не было досок. Откуда у неё могли взяться доски? Если бы они и были, их давно сожгли бы.
— За одни доски меньше кило не возьмёшь, — сказал он. — Сами понимаете.
Снова помолчали. В тишине Мария слышала стук своего сердца и приглушённый стенами голосок Андрюши.
— Хорошо, — сказала она. — Пойдёмте на кухню. Там есть стенной шкаф.
Этот стенной шкаф она-сама когда-то придумала, и, может быть, тот же Моргунов или другой дворник сделал его по её указаниям. Она не помнила точно, во всяком случае, тот дворник, весело строгавший сухие доски в кухне, был совсем не похож на человека, сейчас стоявшего перед нею, только фамилия была, как будто, та же. Шкаф висел над кухонным столом, длинный и узкий, с дырочками в дверцах для вентиляции, выкрашенный под цвет стен в весёлую голубую краску. Всю зиму мама упорно оберегала этот удобный шкаф от уничтожения.
— Хватит?
Моргунов прикинул на-глаз, потом смерил сантиметром, видимо, припасенным заранее, и молча, не спрашивая разрешения, прошёл в комнату, где лежала покойница. Мария остановилась в дверях и старалась не смотреть, как он деловито тянет ленточку сантиметра от головы до белых окаменевших ног.
— Вот хорошо! — радостно сказал Моргунов. — Прямо в точку угадала ростом.
Мария быстро пошла в кухню, чтобы Моргунов ушёл оттуда. У него был довольный вид, а глаза его обшаривали кухню, выискивая что-нибудь, что можно выпросить.
— А гвозди есть?
— Нет, — отворачиваясь, резко сказала Мария. — Говорите цену и давайте кончать.
— Полтора кило, — сказал он мягче. — Как знакомому человеку… Сколько лет знаю вашу мамашу…
Мария вспомнила, что мать ненавидела этого Моргунова и называла грабителем, людоедом. Тогда Мария посмеивалась — ей не приходилось вести дела с дворником, дрова выменивала у него Анна Константиновна. Теперь Мария понимала, почему мать так ненавидела его.