В осаде
Шрифт:
Но для всех она была директорша. Отец говорил о директоре с почтением и удивлялся, как это Сашка пускают в дом, а мать пугалась, не натворил бы там Сашок чего-нибудь такого, что потом стыда не оберёшься.
Среди бедствий и страхов войны Сашок жил увлекательной, необычайной жизнью. Война не пугала его, а веселила. И он сам, и его сверстники вдруг вырвались из-под опеки и жили на равных правах со взрослыми. На оборонительных работах никому не приходило в голову обращаться с ними, как с детьми. С началом учебного года они вернулись в школу, но занятий почти не было,
После редкостной удачи с парашютистом, превратившей его в героя всей школы и даже всего района, никакие милиционеры и никакие бомбы не могли загнать Сашка в бомбоубежище. Он вечно задирал голову, подкарауливая парашютистов.
Дома тоже всё переменилось. Никто не спрашивал, куда и зачем он уходит, и никто не ругал, если приходил он поздно. С отцом, которого Сашок до войны боялся, установились новые отношения. Отец работал в одном из самых засекреченных цехов и делал что-то такое секретное, что все расспросы Сашка ни к чему не привели.
— Я ж тебя не спрашиваю, где вы баррикады построили и где огневые точки, — сказал отец, — так что, давай, товарищ, условимся: полное невмешательство в чужие дела.
Это было ново и выгодно. Когда отец попробовал отругать его за оторванный рукав куртки, Сашок торжественно провозгласил:
— А невмешательство где?
— Ишь ты! — удивился отец. — Так ведь то насчёт военных дел.
— А кто тебе сказал, что рукав — не военное дело? При выполнении н-ского задания. Вот!
— Боек стал, — одобрил отец, — растёшь!
Мать ещё в самом начале войны уехала на строительство оборонительного рубежа под Кингисепп. Там она попала «в переплёт» (что за переплёт, она так и не рассказала), потом отступала с войсками, работала на новых, всё более близких рубежах и стала специалистом по сооружению дзотов (что такое дзот, она объяснила Сашке во всех подробностях). Она приезжала домой раз в две недели на двое суток, усталая, оживлённая и грязная. Сразу бежала в баню, потом стирала всё своё и всё, что накопили муж и сын, в любую бомбёжку безмятежно и с аппетитом пила чай, после чего «заваливалась» спать. Наутро она вставала чистая, румяная, надевала пёстрое ситцевое платье с короткими рукавами, и Сашку нравилось, что руки у неё «двухцветные» — до локтей коричневые от загара, а выше молочно-белые. Мать изменилась: движения размашистые, походка напористая, голос всегда повышенный — на воздухе он был, наверное, как раз впору, а в маленькой комнате излишне громок.
Сашок вспоминал прежнюю маму — прежняя постоянно беззвучно двигалась от плиты к буфету, от швейной машины к гладильной доске, всегда что-то стряпала, шила, штопала, перекладывала, мыла, незаметно делая всё, что нужно было мужу и сыну. Ей случалось ругать Сашка за опоздание, за продранные штаны или залитую чернилами
— А я теперь дома, пожалуй, от скуки помру…
Заметив изумлённый взгляд сына, она растерянно оглянулась, застыдившись, что кто-нибудь ещё мог услыхать её слова, притянула к себе Сашка, неловко приласкала и шлёпнула по затылку:
— Ну, беги, вояка!
Когда она уезжала, Сашок хмурился и отворачивался. Тоска по былой материнской заботе и ласке щемила душу.
Однажды вечером, приглядевшись к сыну, отец сказал:
— Товарищ дорогой, долго ты ещё собираешься в коротких штанишках бегать?
Сашок не понял и удивился — он давно носил длинные брюки на выпуск.
— Да я не о том. В школе, небось, собак гоняете?
— Отчего? Когда можно, учимся. А то дежурим. В пожарных.
— И много ты пожаров потушил, пожарный?
Сашок обиделся.
— Что ж, мне нарочно поджигать? А парашютиста я поймал.
— Ещё одного?
— Да нет… откуда же их возьмёшь столько?
— Знаешь, дружок, были у нас такие граждане, что хотели на былых заслугах всю жизнь прожить. Так их попросили заняться делом. А ты одного поганого немца забыть не можешь.
— Да я ведь к слову. Я разве виноват?..
— Вот я и говорю. Пора делом заняться. Устрою тебя на завод. Как смотришь?
— Ясно, устраивай.
Сашку было жалко вольготной жизни неучащегося школьника. Но работать на военном заводе, делающем танки и всякие засекреченные вещи, было чертовски интересно и почётно. Наутро он встретился с Любой на оборонительных работах и похвастался:
— Надоело кирпичи таскать. Решил поступить на завод.
Люба вздохнула:
— А я прошусь, прошусь…
— Не пускает?
— Не пускает…
Домашние споры о поступлении на завод шли у Любы давно. Владимир Иванович отмахивался: «Ты же оборонительные строишь? Ну, и строй. Чего тебе ещё надо?». Месяц назад Люба с увлечением строила баррикады, но теперь она непоколебимо верила, что до баррикадных боёв в городе дело не дойдёт. И то, что мальчишка. Сашок, «краснощёкий брат мой», поступает на завод раньше её, показалось Любе невыносимым.
— Я тоже пойду, — сказала она. — Даже спрашивать не буду. Я как-никак техникум кончила.
Вечером, придя домой, Сашок застал в квартире старинного отцовского друга и сослуживца Ерофеева.
— А мама где?
Сашок объяснил, смутно догадываясь, что произошло какое-то несчастье.
— Так один и живёшь? — раздумывая, повторял Ерофеев.
Наконец, он решился и посадил перед собою Сашка.
— Ну, ты парень взрослый. Возьми себя в руки. Война без горя не обходится… — Он помолчал. — Сегодня снаряд попал в цех. Отца твоего поранило… Сильно поранило. Часа два мучился… И умер.