В ожидании Красной Армии
Шрифт:
Лист бумаги на столе становился белее и белее.
Светает.
Старик снял колпачок с вечного пера и начал писать:
«Братья и сестры!»
Перекись пенилась вяло, нехотя, и, пропитав марлю, сбегала по руке вниз, обретая по пути грязный рудный цвет.
Я потянул за край повязки, разматывая набухший бинт. Последний, болезненный виток, и рана обнажилась.
— Повезло, — подбодрил я больного. Тот согласно кивнул,
— Зацепила легко, — и вдруг заплакал, неумело,
— Ну, ну, не так уж больно, — соврал я. Больно быть должно: рана неглубокая, но обширная. Я набрал новокаин в шприц.
— Жалко Рекса, — пробилось сквозь рыдания. — Он меня спас. Я с ним был, когда на меня налетел… налетело… — он беспомощно покачал головой. Чувствую, руку задело, я ее к лицу вскинул, защищаясь, а тут Рекс подоспел. Темно, фонарь из руки выбило. Слышу, по земле катаются, Рекс и… оно. Пока бегал за светом, пока вернулся, — он не замечал, как я очищал рану, от новокаина его развезло вернее, чем от водки, лицо раскраснелось.
— Чего я вру — вам, себе? Не возвращался я. Закрыл дверь и ждал до утра до самого. Вы шел, а от Рекса… — он отвернулся и замолчал. Я наложил последний шов, перебинтовал, повесил руку на повязку-косынку.
— Посидите, я заполню карточку. Фамилия?
— Волгин Максим, — он успокоился. На вид.
— Надолго здесь?
— Экспедиция. Трассу размечаем.
— Какую трассу?
— Старая узкоколейка рядом. То ли восстанавливать собираются, то ли новую строить, — словами он отгораживался от недавних слез. — Как начальство решит.
— Живете где?
— У нас автофургон. Я с товарищем. Он вчера отлучился в район. На мопеде, — прибавил после паузы.
— Вы не знаете, кто вас покусал?
— Говорю же, темно было. Может, волк?
Я не собирался снова слушать плач.
— В таких случаях обязательно прививаться против бешенства.
— Прививайте…
— У меня вакцины нет. Это всего лишь деревенский медпункт. Вам придется вернуться в Огаревку.
— Никак нельзя. Тогда я ничего не заработаю. И товарища подведу, в одиночку трассу не снимешь. Вы постарайтесь, пожалуйста…
— Я записку напишу, пусть ваш товарищ в районе вакцину возьмет и сыворотку. Раз мопед есть. А я привью.
Он уходил, неся раненую руку, как носят саперы неразорвавшийся снаряд. Я вывалил из таза в ведро бинты, в сукровице и перекиси, ополоснул голубую эмаль кипятком, протер дезинфектом. Антисептика — залог успеха! Нам доверяет весь мир, две тысячи процентов годовых!
Железный бочонок «для медицинских отходов» прятался за голыми кустами. Дух лизола сонно шевелился на дне. Я перевернул ведро. Дух всколыхнулся, потянулся вверх, пытаясь зацепиться за край, но не удержался, сорвался. Я сыпанул хлорки для компании, веселее вдвоем будет.
Крышка громыхнула, закрывая бочонок. Не скоро заполнится такими темпами. Зимой. Или весной. Возьму у совхоза поганую телегу,
Робкий кашель за порогом прогнал праздные думы. Я поспешил открыть дверь. Больной, второй за день! Пациент определенно шел косяком.
Черная тарелка репродуктора орала изо всех сил, хрипя и надсаживаясь. Юлиан вопрошающе посмотрел на дежурного. Тот отрицательно покачал головой.
— Будем ждать.
Музыка — все больше медь и барабаны, а если пели, то бодро, празднично, парадно. Под такие песни маршировать на плацу сподручно, или канавы копать на субботнике.
Лейтенант обернулся скоро.
— Идем, Мартынов.
Полуторка тарахтела, распуская чад. Холостой ход. Холостой год. Бывает.
Лейтенант проверил пломбы на ящиках.
— В кузов.
Ящики тяжелые, запросто не взять.
— Три, четыре! — вдвоем с Лёнчиком рывком вскинули груз, а в кузове его подхватили, принимая, Иваны, уральский и рязанский. Другой ящик полегче, но тоже не для слабосильных.
Следом за ящиками забрался в кузов и он. Иваны перенесли груз в будку, большую, в полкузова, поставили на мат, чтобы не растрясло. Лёнчик снизу подавал винтовки — Иванам, ему, свою, потом и сам залез, качнув грузовик.
Иваны остались в будке, а он с Лёнчиком устроились на скамейке у борта, сдвинул лопатки по ремню. Мешают сидеть.
— За воздухом следите, — напомнил лейтенант, и, не дожидаясь уставного ответа, пошел к кабине.
— Ну, как, не выступил еще товарищ Сталин? — Лёнчик спрашивал, наверное, в десятый раз. Первогодок, резвости много.
— Нет, — ответил Юлиан коротко.
— А почему, как думаете? — не унимался Лёнчик, а Иваны из будки следили внимательно, зорко. — Когда выступит?
— Когда время придет.
Машина тронула, но, проехав всего ничего, остановилась у ворот. Проверка.
— Повезло вам, — Лёнчик счастливо улыбался.
— Повезло?
— Ага. Вам же дебилизация шла.
— Демобилизация.
— Я и говорю, дебилизация. Чуть-чуть, и не застали бы войну. Обидно, небось, было б. А так — повезло.
— Я везучий, — согласился Юлиан. — И с финской повезти успело, и с этой теперь.
— Товарищ сержант, вы как понимаете, возьмем Берлин к Октябрьской? — это из будки Иван уральский. И, как всегда, заспорил Иван рязанский:
— Что к октябрьской, раньше. К жатве управимся. Интересно, какое лето у них в Германии?
— Я не к тебе обращаюсь, деревня. Так как, товарищ сержант?
— Когда надо будет, тогда и возьмем. Прекратить разговорчики.
Ворота раскрылись, и полуторка поехала дальше. Будка прикрывала от ветра, но все равно дышалось трудно, легкие раздувало встречным потоком воздуха, приходилось отворачиваться, чтобы вдохнуть.