В память о тебе
Шрифт:
Ему нравилось дискутировать с Гершем, хотя темы их споров часто балансировали на грани дозволенного.
— При этом я считаю, что даже самое прекрасное произведение искусства, не способное воспитать в человеке чувство патриотизма, достучаться до его сердца, бесполезно.
— Меня в дрожь бросает от такого утилитарного подхода к искусству, — возразил Герш.
— Тогда почему ты встречаешься с ней? — поинтересовалась Нина.
— С кем?
— С Зоей!
— Она нужна мне! — делая большие глаза, прошептал Герш. — Настоящая
Нина даже не улыбнулась. Это было не смешно. Впрочем, вполне возможно, что Аарон и вправду относится к Зое как к вынужденной мере защиты от кампании по борьбе с космополитами. Волна скрытого антисемитизма в газетных и журнальных публикациях все нарастала. По Гершу прошлись еще раз. Автором разгромной статьи был один особенно «драчливый» критик, которого Виктор окрестил Ротвейлером. На улицах и в общественных зданиях появились плакаты «Долой космополитов!».
— Я не шучу, когда говорю, что надо достучаться до сердец людей, — продолжал доказывать свое Виктор. — Почему цена на билеты в партер Большого — три рубля? Потому что жизнь трудна, люди устали от невзгод, а твое искусство, Нина, доставляет им радость и заставляет гордиться нашей страной. Мы строим новое общество. Почему, по-твоему, Иосиф Виссарионович предпочитает грандиозные, впечатляющие постановки? Он прекрасно понимает, что чем ярче декорации и костюмы, тем большее впечатление окажет спектакль на зрителей.
— Вот именно, — сказал Герш. — В этом и заключена главная опасность. У нас не осталось места для чего-то сложного, неоднозначного, требующего работы мысли. Мы балуем публику преувеличенно четким разграничением добра и зла, хорошего и плохого, заранее подсказываем зрителю, что ему следует думать. Но таким образом мы убиваем в нем способность самому выработать художественный вкус.
— Люди устали, — не согласился Виктор. — Они много работают и…
— Поэтому им надо заранее сказать, что они должны чувствовать в том или ином случае, — перебил его Герш.
— Не совсем, — спокойно, словно взвешивая доводы оппонента, ответил Виктор. — Я бы сказал, следует упростить материал, сделать его доступным для простого человека.
— Что доступного ты увидел в помпезных спектаклях, которые идут на сцене Большого? Сколько напускного величия! Сколько мишуры! Ничего общего с обычной жизнью простых граждан… А как ты считаешь, Нина?
— Дай подумаю. — Она помолчала, разминая пальцы ног и двигая по полу плетеный коврик, и сказала: — Мне кажется, театр без величия невозможен.
Спектакли в Большом театре и вправду отличались излишней грандиозностью и величавостью. Никаких ограничений. Безумное буйство цветов и красок. На несколько часов зрителям, устроившимся в плюшевых креслах, заменяли действительность красочным действом. Раззолоченный зрительный зал с пятью рядами желто-красных балконов. Сияние канделябров. Покрытый позолотой и росписью потолок с огромной
— Быть может… — вздохнул Герш.
— Ты недооцениваешь наших людей, — сказал Виктор. — Им не надо говорить, как воспринимать искусство. Настоящее искусство понимается на инстинктивном уровне.
Нина согласилась с мужем. Именно танец дарил ей чувство близости к народу, к человечеству. Ни хоровое пение партийных песен, ни маршировка в строю, а именно танец. Только на сцене, танцуя перед зрителями, Нина ощущала себя товарищем, дочерью великого народа. И тут же она вспомнила, как танцевала партию Одилии. Снова увидела широко распахнутые глаза зрителей, когда она, словно цирковая собачка, кружилась в фуэте. Ей аплодировали, но аплодировали как-то бездушно, автоматически, отдавая дань не ее артистичности и чувству гармонии, а именно способности исполнить несколько фуэте подряд. В этом очень мало от настоящего искусства. Нина восхищалась умением Улановой, которую она считала лучшей из балерин, производить на публику неизгладимое, близкое к эстетическому экстазу впечатление. Достичь такого уровня артистизма — вот достойная цель в жизни.
— Твой недостаток в том, — тем временем говорил Герш Виктору, — что ты романтик.
— Не имею к этому ни малейшего отношения!
— Я не о поэзии, а о твоем мировоззрении, о вере в людей, в нашего вождя. Ты всех и все готов идеализировать.
«В лесу можно говорить свободно, не таясь, — думала Нина, — здесь никто тебя не подслушает».
— Я не идеализирую, — возразил Виктор. — Просто я смотрю на происходящее с иной точки зрения, чем ты. Мы строим принципиально новое государство, растим новый великий народ. Это трудная задача. Ты склонен обращать внимание на плохое, в то время как вокруг происходит много хорошего.
Нина любила оптимизм мужа, его ум и искреннюю веру в то, что все будет хорошо.
— Разница между нами в том, что у тебя не отобрали то, ради чего ты живешь, — заявил Герш. — Я не люблю излишней претенциозности в словах, но, если уж на чистоту, в этой стране у меня нет будущего. Все, что я сочиняю, будет пылиться в столе.
«Он прав», — подумала Нина.
Ни один оркестр не осмелится играть его музыку. Больше ни одна грампластинка с его именем не появится в продаже.
— Все меняется, — сказала она. — Все может измениться в мгновение ока.
И это тоже было чистой правдой…
Вечером они ели грибной суп и картофельное рагу, щедро запивая все вином.
Когда стаканы опустели, а стрекотание сверчков наполнило воздух музыкой, Виктор похлопал руками по животу и с довольным видом сказал:
— Извини, дорогая, но сегодня из меня будет никудышный любовник.
— Смотрите, — лениво кивая в сторону открытого окна, сказала Вера, — светлячки.