В памяти и в сердце
Шрифт:
...Время идет, Великая Губа все еще остается в руках противника, а я чувствую, как рана начинает беспокоить меня. Слегка кружится голова, но мысль работает четко. Уверен, смогу поднять бойцов в атаку. Вот выжду момент и, вскинув руку, скомандую: «Вперед! За мной!» Ищу глазами Курченко, но его что-то не видно. Ничего неизвестно мне о других ротах батальона — восьмой и девятой. Оттуда доносится буханье ружей, оно заглушает трескотню финских автоматов. Но есть ли там успех, продвинулись ли они вперед, не знаю, связи с ними нет. Тем не менее собираюсь с решимостью перед атакой. Только бы вот Курченко увидеть: вдвоем легче
— Вы политрук? — подбежав ко мне, спрашивает он.
— Я. А в чем дело?
— Живо со мной к командиру полка!
— К нему лучше бы командира роты, а не меня.
— Комроты уже там, — боец поворачивается и бежит, низко пригнувшись; я, стараясь не отстать, бегу за ним. Порой мы падаем в снег и, переждав, поднимаемся, снова бежим. И снова при свисте пуль падаем. Догоняем Курченко и уже втроем докладываем о прибытии. Щуплый и низкорослый майор, выкатив красные от бессонницы глаза, с ходу накинулся на нас:
— Почему топчетесь на месте? Почему не в поселке? Почему?.. — Голос у него резкий, прямо пронзает барабанные перепонки. — Приказываю немедленно взять поселок! — продолжает кричать майор.
Я смотрю на Курченко: он белее снега. Вероятно, не намного краше был и я. А майор разоряется, машет руками, хватается за кобуру нагана... Сердце мое бьется так, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Чувствую: сегодняшний день — последний в моей жизни. Если майор не пристрелит, то погибну в бою. В самом деле: противник сыплет по нам из автоматов, а у нас не то что автоматов, винтовок порядочных нет. У меня — карабин, у Курченко — старый наган. Даже гранаты с собой нет.
Курченко стоит навытяжку, слова вымолвить не смеет. А неизвестный нам майор посмотрел на меня, на мои окровавленные бинты:
— Ты ранен?
— Да.
— Иди в санчасть. А ты, товарищ старший лейтенант, — все тем же строгим голосом приказал майор Курченко, — сейчас же своей ротой займешь поселок. Ясно? Идите!
Мы пошли: я — прямо, низиной, которая не простреливалась, а Курченко свернул вправо. Шел он, низко пригнувшись, озираясь. И вдруг началась стрельба шрапнелью, в снежной пыли Курченко быстро исчез.
В санчасти с меня сняли окровавленную повязку, рану обработали и вновь забинтовали. Делали все это быстро, попутно со мной разговаривали, шутили. Предложили отдохнуть. Я сел. И тут, избавившись от напряжения, я вдруг почувствовал сильную усталость. По всему телу разлилась боль. И когда подошла санитарная машина, я не смог самостоятельно до нее дойти: меня повели под руки.
В госпиталь меня не направили, оставили в медсанбате. Там я пробыл немногим более недели.
Все время, пока был в санбате, я ни на минуту не забывал о своих товарищах из 7-й роты. Оставил я их в трудный момент, перед самой атакой на поселок. И все время думал: «Как там Курченко? Справится ли со столь трудной задачей?» Лягу в постель, закрою глаза и вижу командира роты, во весь рост стоят передо мной Глазунов и Трапезников. Представляю себе нелегкую работу наших санитаров Загорули и Малышкина: под огнем противника они вынесли с поля боя Романенкова. Да, Романенкова теперь нет со мной, я потерял верного друга, помощника.
— Товарищ доктор, — обращаюсь к нему, — не припомните ли, сержант по фамилии Романенков не поступал к вам на этих днях?
— Сержант Романенков? Да! Вчера поступил. Рядом с вашей палатой лежал. А сегодня, минут десять тому назад, мы отправили его в госпиталь. Взгляните, может, машина еще не ушла.
— Ушла машина, — доносится с другого конца коридора.
«Эх, черт! — думаю. — Мой друг лежал рядом, через стенку! А я и не знал». Ругаю себя: почему раньше не спросил? Почему?
Но дело уже не поправишь. Увезли моего друга в госпиталь, в глубокий тыл. Дай бог, чтоб он там быстрей поправился.
К вечеру того же дня привезли в санбат и сержанта Бондарева. Спешу к нему, надо же узнать, где сейчас наша рота, ворвалась в поселок или нет.
Бондарев оставался на передовой целые сутки после меня. Но вот беда — ранен он тяжело, и меня к нему не пустили. А утром узнаю, что Бондарев умер и уже унесен из санбата. Мне даже мертвого не довелось его увидеть.
Вести с передовой до нашего санбата, конечно, доходили. Каждый вновь поступивший раненый что-нибудь да рассказывал. Но о судьбе 7-й роты никто, к сожалению, ничего не знал.
Вскоре меня выписали из санбата. Повязку велели пока не снимать, с неделю походить в ней. Врач пожимает мне руку.
— Ну что ж, политрук, езжай, воюй. Да не поддавайся финнам, не подставляй им щеки, ни правую, ни левую. Бей их сам, да так, чтоб с ног падали!
— Буду стараться, товарищ доктор! — отвечаю с улыбкой. — Спасибо вам за все.
И вот я снова среди своих товарищей, снова в родной 7-й роте. За те дни, что я лежал в санбате, ворваться в поселок ей так и не удалось. А людей полегло много. Главная потеря — наш командир. Да, старший лейтенант Курченко погиб в тот самый день, когда нас так строго отчитал тщедушный майор. Погиб на глазах у своих бойцов. Навсегда остались в снегу лейтенант Рудаков, старшина Губинский, рядовой Цыба. Савченко (он погиб еще при мне). Ремизов, Палкин, Гладков. Всех не перечтешь. Рота воевала без командира и политрука, потому и потери понесла большие. Не многим лучше обстояло дело и в других ротах, где командиры и политруки были на местах. И командование полка вынуждено было весь батальон вывести во 2-й эшелон, к руслу речки Лисья Оя.
Попытка овладеть поселком Великая Губа силами одной лишь пехоты, без поддержки артиллерии, без танков, закончилась так, как и должна была в этих условиях закончиться, — неудачей. Батальон понес жестокие потери, командование, надо полагать, сделало для себя какие-то выводы.
Не мне судить, почему командир батальона решил вдруг голыми руками взять хорошо обороняемый поселок. Подчинился команде сверху? Вполне возможно.
Пополнился батальон, надо сказать, быстро. Среди вновь прибывших было немало тех, кто уже побывал в боях, получил ранения и вылечился в госпитале. Были и необстрелянные юнцы. Их сразу можно было заметить: крайне неопытны, боятся.