В памяти и в сердце
Шрифт:
Борзов поднял наган. Я мгновенно отвернулся. Невыносимо было видеть смерть человека, с которым я так часто, пожалуй, больше, чем с кем-либо другим, встречался, разговаривал, порой ругался. Увидел я Шорина только после выстрела. Николай лежал на тропе, раскинув руки в стороны.
Днем позже капитан Кощеев меня отчитал:
— Когда расстреливают предателя, отворачиваться не следует. Надо смело на это смотреть. Нельзя теряться, нельзя миндальничать. Иначе дисциплины не будет.
Древние
Но как же ты суров, карельский лес, в военное время! Ни одной ночи не проходит, чтоб над тобой не висело зловещее зарево пожара. И тишина вот уж полгода как ушла отсюда. Громыхание пушек не утихает ни на час. А уж татаканье пулеметов, дроби автоматов прямо пронзают уши. Особенно по ночам, когда из-за этого трудно уснуть.
В лесных дебрях Карелии мы прячемся от врага. Но лес — не всегда надежное убежище. И я по личному опыту знаю, что среди своих красивых сосен лес прячет финских автоматчиков. За любой сосной или березой может стоять, ожидая меня, противник, готовый в любой момент выпустить струю свинцовых пуль. Суров и обманчив карельский лес. За это я невзлюбил его. Ни красота его озер, ни красноствольные, высотой до неба, сосны не радуют меня. Такого же мнения о карельском лесе и мой командир роты Анатолий Борзов. Он уж не раз с гневом говорил мне:
— Выпало же на нашу долю здесь воевать! По нужде и то идешь с оглядкой: за любым деревом может скрываться противник...
И еще одна вроде бы нелепость: кругом великолепный строительный материал, а мы ютимся в землянках. Но, во-первых, в землянке куда теплее, чем в шалаше. Правда, вырыть ее в мерзлой, как бетон, земле нелегко. Но боец полон сил и энергии. Да и руки тоскуют без работы, и вот, сбросив полушубки, служивые сантиметр за сантиметром вгрызаются в землю. Несколько часов, и землянка готова. А в ней печка-буржуйка. За это спасибо нашим хозяйственникам. С печкой землянка — что тебе дом родной. Она и согреет, и отпотевшие портянки высушит. Можно и полушубок снять, чтобы плечи отдохнули. Одно плохо — освещения нет. Только буржуйка и светит чуть-чуть. А кому этого света не хватает, тот жжет провод. Правда, от него больше копоти, чем свету. Но по сравнению с печкой это все же кое-что: можно даже письмо написать. Так что каждый обрывок провода ценили, не выбрасывали. Подобным образом освещались все три роты. Даже землянка штаба батальона освещалась не лучше. Разве что провода в их распоряжении было куда больше, чем у нас.
Порой в таких землянках в ожидании боя мы проводили до двух недель, а то и больше: прокоптиться успевали изрядно, лица делались как у негров. Тем более что мы с Борзовым, целиком занятые боевым состоянием роты, ни разу не поинтересовались, умываются наши солдаты или нет. По правде сказать, мы и сами не всегда начинали день с освежения лица хрустящим от мороза снегом. Если б не бритва комиссара Ажимкова, мы, пожалуй, и бороды бы отрастили. Комиссар нас выручал. Бритва у него была отменная, и он следил за тем, чтоб все политработники были чисто
Других бритв в роте не было, обращаться к комиссару рисковали не все. Тем не менее с щетиной на лице как-то боролись. И только двое — Гриша Разумов и рядовой Козлов, чьего имени, к сожалению, уже не помню, — отпустили бороды. У Гриши она была черная, окладистая. За собой парень следил, умывался ежедневно. Так что лицо у него было чистое, белое. Козлов же был по-цыгански смугл. А борода черней, чем Гришина. Из-под шапки на лоб спускались темные вьющиеся пряди волос. В землянке он всегда подсаживался поближе к горящему проводу, читая то письмо из дома, то армейскую газету. Эти два бородача выделялись в роте, узнать их можно было издалека. И звали их иногда не по именам, а просто:
— Борода! Дело есть!
Но однажды я не узнал Козлова. Стою рядом с ним, смотрю и не узнаю. Подумал: уж не из роты ли Горячева к нам пришел? Там тоже были бородатые. Спрашиваю:
— Товарищ, вы как сюда попали? Ваша фамилия?
Он недоуменно уставился на меня:
— Товарищ политрук, да вы что? Аль не узнали?
— Нет, — говорю, — рыжих и рябых у нас вроде нет.
— Да я же Козлов!
Вот так. Стоило только Козлову вымыться в бане, как он стал неузнаваем, борода из черной превратилась в рыжую. Исчезла и цыганская смуглота: лицо оказалось белым, с оспинками.
Над этим случаем долго потом смеялись. А комроты Анатолий Борзов возмутился:
— Артист! Под Пугачева загримировался. Вкатить бы тебе пару нарядов за лень, небось начал бы умываться.
С той поры я стал следить, чтоб бойцы каждое утро умывались. Сам показывал им пример: из землянки вылезал без полушубка, с расстегнутым воротом. Мороз минус 30 градусов, а я натираю лицо снегом. Борзов следовал моему образу, а иногда и вперед забегал — на мороз выходил в одной нижней рубахе. Натрется снегом и живо в землянку, одеваться. Нерях, не желающих умываться, Борзов зло высмеивал. Это, как правило, действовало: бойцы подтягивались.
Жизнь у нас шла по своему, не очень обременительному распорядку Утро в роте всегда было оживленным. Вылезали из своих нор-землянок, спешили размяться, освежиться. Мало кто обращал внимание на татаканье финских автоматов, даром что до них было 2–3 километра. Чувствовали мы себя в наших землянках неплохо, жили как во фронтовом пансионате. Словом, отдыхали.
Новое пополнение прижилось быстро. Бойцы познакомились друг с другом, некоторые подружились. Я постарался с ходу ввести их в курс дела, объяснить, какой силы перед нами противник, какие селения он занимает и так далее.
Бойцы знали, что в любой день и час может последовать приказ на наступление, что бои в наших условиях непременно будут тяжелыми, но наша задача — победить. Сражаться придется в основном в дневное время, но и ночью вряд ли удастся по-настоящему заснуть. Я, например, при одном из первых наступлений на поселок в течение суток спал только 15 минут. Ибо ночь после боя была такой же тревожной, как и день: противник ни на минуту не прекращал обстрел наших позиций. Нам приходилось отстреливаться, вести тщательное наблюдение. Словом, как ни устали днем, бодрствовать пришлось и ночью.