В парализованном свете. 1979—1984

Русов Александр Евгеньевич

У дяди был рот полон каши, то есть дикция крайне неразборчивая, но ты его всегда хорошо понимал, потому что, возможно, тут дело совсем не в словах. Бывает ведь и наоборот, что все слова в отдельности вроде бы понятны, а общий смысл сказанного остается совершенно неясен. Честно говоря, тебе бы сейчас любая вода сгодилась — хоть соленая, хоть болотная — только бы попить: пусть даже после этого заболеешь, умрешь, навсегда превратишься в козленочка.

Потом тебе все-таки удалось перестать думать о воде. Жажда притупилась. Судя по топографическим данным, пора уже было выйти к деревне Прохоровка, или Валентиновка, или как там она еще называлась, эта несекретная деревня на секретной карте Дяди Аскета? Но вместо Прохоровки-Валентиновки по обеим сторонам извилистой, усыпанной прошлогодней листвой и хвоей дороги по-прежнему без конца и края тянулся лес. Тут вам на пути повстречался Встречный. Поздоровавшись, вы спросили у него: далеко ли, мол, будет до

Прохоровки-Валентиновки? — а он ответил: да нет, не очень, километра полтора, два от силы. И вы пошли дальше, и прошли не то что полтора — все три километра, и встретили Местного Жителя, и задали ему тот же вопрос: сколько еще вот так топать вам до Прохоровки-Валентиновки? Местный подумал-подумал, почесал в затылке, сдвинул замусоленную кепку на самые глаза и сказал, что километров семь это уж точно, а то и поболе, но только Прохоровка-Валентиновка находится совсем в другой стороне — не в той, следовательно, куда вы направлялись. Пришлось снова обратиться к карте, но там, к сожалению, лесная дорога не значилась. Карта, видать, была старая, может, еще довоенная — скорее всего, современные шпионы пользовались другими, более подробными и правильными картами. Вы прикинули так и эдак, снова углубились в бурелом, и шагомер Дяди Аскета вновь пошел считать версты, пока не зарябило вам в очи.

Неожиданно лес кончился, и вы очутились на воле. Глаз больше не упирался в завалы деревьев, сплошные завесы хвои, непроходимые заросли кустарника. Шахматная доска полей, расчерченная перекрестьями черных и жирных, как шоколадный торт, квадратов, перемежающихся с ярко-зелеными полосами, убегала вдаль, сужаясь в перспективе. Задохнувшись избытком вольного воздуха, ты даже и не вспомнил о мучавшей тебя жажде и лишь повторял про себя известный классически-литературный вопрос: «Куда мчишься, Русь?» — и конечно же не получал ответа. Быстро освоившись, однако, с картиной распахнувшейся перед вашими взорами дали, ты уже не был уверен, что она и впрямь куда-либо мчится. И даже в том не был еще совсем убежден, что небольшое дружное семейство игрушечных, величиной с бирюльки, деревенских домиков на холме, прилепившихся точно опята к большому пню, что эти бирюлькины, бирюлевы домики — и есть та самая Прохоровка-Валентиновка, до которой вы топали три — плюс полтора — минус семь верст-километров в полном соответствии с показаниями шагомера Дяди Аскета. Что-то, видать, случилось там с его пружинами и колесиками. Все циферблаты и циферблатики, стрелки и стрелочки, которые должны были фиксировать единицы, десятки, сотни и тысячи пройденных шагов, показывали теперь ноль, то ли обойдя полный круг и исчерпав все внутренние ресурсы шагомера, то ли окончательно запутавшись в географических противоречиях окружающей действительности.

Достопамятная деревня Прохоровка приближалась, а вы с Дядей Аскетом, соответственно, приближались к ней. Неужели это действительно была именно Прохоровка, именно Валентиновка, встречи с которой бог знает зачем вы так страстно желали?

Но вот вы уже на околице деревни, уже вступили в нее, уже могли, внутренней отчетности ради, поставить, где надо, соответствующую галочку. Вы даже уже подошли к колодцу, вырытому прямо посреди улицы, уже заглянули внутрь, вниз, в зияющую пропасть, уже начали опускать привязанное к веревке ведро, уже вступили в контакт с Деревенским Автохтоном, очень веселым и разговорчивым по случаю праздника — субботы или воскресенья. Скрипел и попискивал ворот, гремела бесконечная цепь, ведро ударялось о толстые наросты льда по стенам сруба, опускалось все ниже, на самое дно — возможно, на дно Ледовитого океана, в самую его, стало быть, абиссаль, где призрачно мерцал темный глазок неподвижной воды.

Автохтон в предельно тактичной форме интересовался причиной вашего появления здесь, а вы, в свою очередь, интересовались отличительными особенностями местной этнографии и типическими чертами типичных представителей населенного пункта Прохоровка. Когда первое взаимное любопытство было удовлетворено, ваша беседа приобрела вполне непринужденный характер. Судя по осторожному поведению Автохтона, по его настойчивым попыткам снова и снова вернуться к однажды уже выясненному, ваша благородная миссия свободных путешественников была все-таки не вполне понятна ему. Конечно, туризм в той его культурно-массовой, эпидемической форме, какую он приобрел позже, еще не существовал тогда, поскольку сил, свободного времени и свободных средств было у населения гораздо меньше, чем жизненно важных проблем, не связанных с дальними путешествиями. Но, несмотря на то что Автохтону ваши объяснения вряд ли показались убедительными, он отнесся к вам с полным пониманием и открытой душой, как это вообще свойственно простому, не одурманенному хитроумной цивилизацией русскому человеку.

Вряд ли, хочу я сказать, деревенского жителя тех времен могли не насторожить белые, как у индийского президента, похожие на обыкновенные подштанники брюки Дяди Аскета, весь его изможденный

вид и заросшие черной щетиной впалые щеки, его невразумительная речь, которую легко было приписать не столько отсутствию зубов, сколько какому-нибудь иностранному акценту — особенно в сочетании с твоей подозрительно упитанной ряшкой и расчесанными на косой, англо-германский манер волосами. Вряд ли, говорю, все эти бросающиеся в глаза сомнительные детали сразу же не обратили на себя внимание Автохтона, достаточно сообразительного и смекалистого, несмотря на воскресенье, и только извечной русской доверчивостью, неписаными законами гостеприимства я бы объяснил его не знающее границ добросердечие.

С трудом удерживая все более стремительно раскручивающийся ворот, ты видел из-под своей мотающейся руки проржавевший куполок безнадежно запущенной церкви, ряд покосившихся изб, слышал то и дело прорезавшие разлитую вокруг тишину истошные выкрики петухов. Теперь, когда возможность утолить мучившее тебя вожделение, стала реальной, ты вроде бы опять не испытывал прежней жажды.

Бадейка глухо шлепнулась, глазок на дне колодца замутился, цепь ослабла и вновь натянулась. Ты с легкостью начал крутить ворот в обратную сторону. Но вот что-то раскатисто чмокнуло, снизу донесся далекий шум водопада, и железная рукоятка ворота начала оказывать заметное сопротивление. Ты отступил на полшага и оперся левой рукой о деревянный сруб — как если бы два упрямых барана уперлись друг в друга рогами, причем одним из этих баранов был, безусловно, ты. Тем временем Дядя Аскет, совершенно не интересуясь добываемой водой, продолжал мирную беседу с Автохтоном, то тыкая без утайки своим сухим, узловатым пальцем в секретную карту, то простирая государеву длань в направлении поля, сплошь заросшего ярко-желтой сурепкой. Деревенский что-то степенно ему отвечал, показывая рукой на то же поле. А ты в это время был таким упертым в колодезный сруб бараном, Телелюев, что, несмотря на близость говорящих и отменные акустические характеристики главной, центральной и единственной улицы Прохоровки, не улавливал генерального смысла их обстоятельной беседы и только отмечал про себя, что Деревенский Автохтон говорит с Дядей Аскетом вполне приличным, понятным тебе, нормальным языком, не злоупотребляя диалектизмами, не выставляя напоказ всю неповторимую образность устной народной речи, тогда как речь Дяди Аскета была куда более мудреной, причудливой, непонятной, и остается лишь диву даваться, как это Деревенский его понимал.

Цепь кончилась, показался небольшой отрезок толстой веревки. Ты подхватил выплывшее из недр ведро, потянул на себя и, ставя на обшитый досками край сруба, сильно плеснул, не успев вовремя отскочить. Вода залила штаны, ботинки и стекла с низкорослой придавленной травы в пыль, постепенно замедляясь и густея. Рассупонив рюкзак, ты достал эмалированную кружку, вновь испытывая смертельную жажду. То есть жажда твоя была так велика, что руки дрожали, когда, наклонив ведро, ты наполнял кружку. Хрустально прозрачная, отливающая стальной гранью вода радужно пузырилась, и, разом забыв все правила приличия, которым тебя учили в школе и дома, ты жадно припал к ней.

А Дядя Аскет словно бы и не заметил дурного твоего поведения. Как было уже замечено, найдя общий язык, Дядя Аскет и Автохтон Валентиновки выказывали друг другу максимум приязни и доверия. Дядя Аскет тем, что без утайки поведал ваши дальнейшие планы и показал секретную карту, а Автохтон, со своей стороны, рассказал о последних, самых значительных событиях, произошедших в Прохоровке-Валентиновке за последнее время. Пока ты пил, бессовестно захлебываясь, Дядя Аскет, по-прежнему не глядя в твою сторону, продолжал интересную беседу.

Стараясь все-таки следовать полезным советам дяди и в то же время беззастенчиво их нарушая, ты пил мельчайшими глотками, цедил сквозь зубы ледяную сладкую воду, гоня от себя прочь мысли о каре, которая неумолимо постигает всех невыдержанных. Ты сделал миллион глотков, осушил кружку до самого дна и только тогда перевел дух. Губы горели, зубы ломило. Ты еще раз наклонил ведро, ополоснул кружку, снова наполнил ее до краев и протянул Дяде Аскету.

Только теперь, досыта напившись, ты со жгучим стыдом признался себе, что полководец, государь и князь твой ничуть не меньше, чем ты, хочет пить, поскольку жизненно необходимый запас жидкости в его сухоньком организме давно исчерпан. Да, ты повел себя как самая настоящая свинья, дорвавшаяся до корыта с пойлом.

— Дядя Аскет! — сказал ты виновато.

Увлеченный разговором, Князь, казалось, не слышал. Ты же, его кравчий, продолжал держать кружку в подрагивающей вытянутой руке, боясь расплескать на землю драгоценные капли, хотя на потемневшей мокрой доске стояло почти полное ведро. Наконец дядя обратил на тебя свое благосклонное внимание, как бы нехотя принял кружку и сделал ровно три маленьких глотка. В кружке совсем не убавилось. Однако внешнее дядино равнодушие не смогло обмануть тебя. Ты видел, как всякий раз трижды опускался его острый кадык и сладостная, блаженная судорога трижды проходилась по тонкой жилистой шее.