В парализованном свете. 1979—1984
Шрифт:
— Все равно ведь придется, Алеша. Не сейчас, так позже…
Однако Алексей совсем не был в этом уверен. Кто бы мог поручиться, что и завтра колхозу потребуется помощь шефов, а послезавтра снова не приостановят строительство нового корпуса? Практика жизни учила не высовываться и откладывать на неопределенный срок то, чего можно не делать сегодня. Со временем же многое рассасывалось само собой, одни проблемы превращались в другие и почти всякая срочность оборачивалась необязательностью.
Аскольд был просто слишком наивен и неопытен — потому и не сумел найти достаточно убедительную отговорку. Словно злой рок
«Таким образом, реакции поликонденсации, в особенности весной…» — бормотал тем временем за столом напротив Иван Федорович, отыскивая среди бумаг наиболее яркие и доходчивые примеры для характеристики научной деятельности Самсона Григорьевича, — «в особенности весной… позволяют осуществлять процесс…»
«Почему весной?» — с недоумением спросил он себя, поправил очки на переносице, поднес листок ближе к стеклам и только тогда понял, что перед тем часть текста, случайно подсунутого под другие бумаги, была просто не видна.
«Реакции поликонденсации, — снова, но уже с большей уверенностью, прочитал, выразительно шевеля губами, Иван Федорович, — в особенности неравноВЕСНОЙ, позволяют осуществлять процесс…»
— Иван Федорович, зайдите, — прозвучало из пластмассовой коробки селектора.
«Н-е-р-а-в-н-о… Семь букв», — зачем-то подсчитал Иван Федорович, словно был заядлым любителем кроссвордов.
— Иду, иду, — ответил он, хотя пластмассовая коробка находилась слишком далеко, чтобы Виген Германович мог его услышать.
«Семь букв, — повторял он про себя всю дорогу. — Всего семь букв — и никакой весны!»
— Что с адресом Самсону Григорьевичу? — встретил его начальник отдела.
— Пишу…
— Очень уж ты затянул, Иван Федорович. Вопрос такой простой, ясный, дел и без того много. Будем новую тему открывать: «Разработка корреляционной подсистемы согласованных взаимодействий». Ей сейчас придают первостепенное значение в главке и министерстве.
Иван Федорович обратил внимание, что во внешности Вигена Германовича произошли изменения. Он осунулся, побледнел и одновременно как бы еще больше раздался — то ли вширь, то ли вкось. Махрящиеся на лбу волосы поникли и висели неровной бахромой, точно их не подстригли, а оборвали. И ничего привычно устойчивого, незыблемого, прочного старший переводчик Тютчин в облике своего начальника почему-то вдруг не обнаружил.
— Ни для кого не секрет, — продолжал Виген Германович в обычной своей манере, — что наши ученые и производственники разучились понимать друг друга. Структурно-функциональные взаимодействия усложнились, и одновременно затруднилось внедрение на заводах подотрасли наших разработок. Самсон Григорьевич поручил нам.
— Но как же мы, если даже специалисты…
— Ничего. Ничего… — Виген Германович удобно вытянулся в кресле. — Глаза боятся — руки делают. В течение двух кварталов проведем исследование, а в первой половине следующего года дадим рекомендации.
— Я не представляю…
— Дело это тонкое, но несложное. Ты учти: сегодня информация решает все. Товарищам из научных отделов только кажется, что от них зависит… — Виген Германович улыбнулся одними губами. — Тут Никодим Агрикалчевич целую теорию развил… Ведь производственников тоже нужно понять. Им объяснить надо. А то и заинтересовать.
— Они заинтересованы. Им платят
— За содействие, Иван Федорович, должны платить нам. После того, конечно, как мы обеспечим согласованные взаимодействия. В будущем отчете постарайся, пожалуйста, это отразить наиболее обстоятельно. И как следует обосновать…
Когда Иван Федорович, весь потный и какой-то грязный, сам себе отвратительный, вышел из кабинета Вигена Германовича, он чувствовал себя премерзко. Особенно оттого было ему нехорошо, что струсил, не решился протестовать. Категорически отказаться. Возмутиться. Стукнуть кулаком по столу. Вот так бы и сказать в лицо: нечего нам, Виген Германович, людей за нос водить…
Какой же непонятной с некоторых пор была вся его жизнь! Что, скажем, заставляло Ивана Федоровича ежедневно ходить на работу в Институт химии, общаться с Вигеном Германовичем, погружаться во всю эту чепуху? Сидел бы себе спокойно дома, переводил, читал любимые книги. Какая неведомая сила повелевала жить не иначе как нынешним мучительным образом? Словно без соприкосновения с повседневным, грубым, бессмысленным и жестоким он бы потерял способность воспринимать вечно прекрасное. Ну а если в его изнеженном теле, в благородном сердце, изощренном уме все же таился грозный дух, который лишь ждал своего часа, чтобы заявить о себе? И когда этот час настанет, Иван Федорович решительным движением рычага переведет главную стрелку и направит поезд по единственно правильному пути.
Его дни, однако, не оставляя места подвигу, продолжали течь своим ходом: переводы с немецкого, переводы с итальянского, с какого-то еще. Дискретные переводы… А может, не только он, но и другие страдали, мучились? Может, и Виген Германович, и Никодим Агрикалчевич, и Самсон Григорьевич мечтали о лучшей доле и тоже кто-то, сидящий в них, ловил удобный момент, чтобы в решающую минуту рвануть на себя рычаг, перевести стрелку? И каждый из них небось истинный, единственно справедливый путь для себя намечал — наверняка иной, чем тот, который выбрал в тайнике души своей Иван Федорович. И все они, возможно, собрались здесь, в Институте химии, лишь затем, чтобы создавать необходимое для всякой диалектики напряжение, сопротивление жизненного материала: требовать с человека ту работу, какой он сделать не может по природной своей неспособности, и препятствовать тому, кто, напротив, может, хочет и умеет делать единственное свое на земле дело. Чтобы не дать друг другу преждевременно развернуться, раскрыться, совершить нечто из ряда вон выходящее, дабы все шло до поры по-прежнему, зрело своим чередом. Но только когда суждено наступить той поре, тому времени, готовому все поставить на свои места, когда от каждого — по способностям и каждому — по труду, о том, пожалуй, не ведал никто.
Иван Федорович вернулся к себе в комнату.
— Тоже собираюсь в Лютамшоры, — услышал он обрывок фразы, сказанной Борисом Сидоровичем. — Так что, если желаете, Аскольд, можем поехать вместе. У меня машина…
— Спасибо, с удовольствием, — тихо отвечал новенький.
— Пожалуй, и меня возьмите, — попросил Иван Федорович.
— Ммм… — замялся Борис Сидорович.
— Как угодно. Я не навязываюсь. Могу и на автобусе.
— Да уж пожалуйста…
Борис Сидорович медленно, с расстановкой произнес эти слова, будто накапал из пипетки.