В парализованном свете. 1979—1984
Шрифт:
— Ничего, полюбят, — обещал Никодим Агрикалчевич. — Слишком распустились, понимаете. Чересчур много на себя берут. Этот Белотелов окружил себя подхалимами и любимчиками. Не вы один сигнализируете.
— Я, собственно, не…
— Ничего, ничего. Теперь все будет по-другому. Работайте спокойно. Развивайте те направления, какие считаете нужными…
Сергей Сергеевич прощался. Благодарил. Начищенная до зеркального блеска изогнутая дверная ручка с изображением косоглазой звериной морды скользила у него под рукой, будто намыленная. Пастушки и нимфы томно улыбались со стены. Справедливость торжествовала. Порок трепетал. Новая волна накатывала, смывая накопившуюся
Что касается более мелких изменений, то они тоже происходили. Не только в отделах, но и в лабораториях. Триэс, например, решил «раскассировать» вакансию, ранее занимаемую Аскольдом Таганковым. «Пора», — сказал себе Сергей Сергеевич и отправился в плановый отдел договариваться о переводе Гурия на должность старшего научного сотрудника и о повышении ставок двум лаборанткам. Таким образом, до сих пор значившаяся в штатном расписании под именем Аскольда Таганкова единица превращалась как бы в перегной или удобрение, способствующее росту трех других сотрудников лаборатории.
Для Гурия это было полной неожиданностью.
— У меня такое чувство, — сказал он Ласточке, — что Аскольда выжил я.
— Не говори глупости! Если Триэс этого не сделает, вакансию срежут при первом же сокращении.
— Все равно погано на душе.
— Что ни делается — к лучшему, — философически заметил Валерий Николаевич.
— Кабы не Аскольд…
— А я вот стал суеверным. Бывают такие проклятые вакансии. Один помрет, другой приходит на его место — и то же самое. Или становится страшной сволочью, что, согласись, еще хуже. Так что некоторые штатные единицы, нужно, по-моему, просто упразднить…
Был поздний вечер, собрались уходить домой, но тут явился Триэс с новой идеей. Пошумел, набросал несколько формул и исчез так же внезапно, как появился. Он вел себя все более странно. Перестал узнавать знакомых. По нескольку раз в день здоровался с одними и теми же сослуживцами. Вдруг принимался лихорадочно хлопать себя по карманам в поисках курева, а когда кто-нибудь предлагал сигарету, отказывался, уверяя, что уже лет десять не испытывал желания закурить.
Аскольда вспоминали многие: Ласточка, Гурий, Триэс, Инна, — и все с добрым чувством. А Борис Сидорович Княгинин тот и вовсе безутешно скорбел о своем юном друге. В последнее время старый переводчик часто болел, передвигался с трудом, но на пенсию не уходил. Иногда им овладевала навязчивая идея, что в гости должен прийти Аскольд, и тогда Борис Сидорович яростно принимался за уборку квартиры, готовил, накрывал стол на двоих, и нередко старческий сон сваливал его прямо посреди этих уже обременительных для него приготовлений.
И Никодим Агрикалчевич Праведников вспоминал по-своему Аскольда Таганкова. Встречаясь с институтской молодежью, он любил рассказывать, как, дежуря однажды в Машинном зале, он доработался до зрительных галлюцинаций. Так что освещенный светом полной луны молодой человек в дверном проеме с некоторых пор стал служить своего рода живым примером трудового энтузиазма того славного поколения людей, к которому Никодим Агрикалчевич имел честь принадлежать и которое достойно представлял в Институте химии.
К Сергею Павловичу рыжий молодой человек чаще всего являлся во сне. Член-корреспондент просыпался с сильным сердцебиением, зажигал свет и коротал бессонницу, ставя у себя в кабинете на письменном столе всевозможные рискованные опыты с помощью школьного набора «Юный химик».
Даже Андрей Аркадьевич Сумм, никак,
В Лунино Андрей Аркадьевич вернулся глубокой осенью. Последние листья слетали с деревьев. Пламенели последние кусты. Только у одного окна лабораторного корпуса в теплом потоке пропитанного химическими запахами воздуха, точно утки в полынье возле теплой трубы заводского слива, порхали белокрылые бабочки.
Их было три или четыре, но однажды утром степановские сотрудники увидели за окном целые тучи кружащихся бабочек. Засыпало землю, асфальтовые дорожки, крыши домов, ветки деревьев.
— Вот и зима пришла, — тихо сказал Ласточка.
И все, находившиеся в комнате, согласились с ним.
ГЛАВА XVIII
1. ПИСЬМА ДЕВЯТОЕ И ДЕСЯТОЕ
«Дорогой сын!
Извини за продолжительное молчание. Я вспомнил, что в предыдущем письме перечислил далеко не все виды переводов, которыми тебе как будущему полиглоту предстоит овладеть. Попытайся сделать это теперь без моей помощи.
Сегодня мы присутствуем на невиданном пиру, куда съехались гости со всего мира. К сожалению, зал приемов слишком велик, а стол чрезмерно обилен. Сколько разместила на нем история разнообразнейшей пищи для тела и души, ума и сердца! Даже нечего пытаться отпробовать все кушанья. Вот мой совет: испытай голод, потом слегка утоли его. Избегай неумеренности. Всего не съешь, а желудок испортишь. Radix malorum est cupiditas[6]. Заботься о развитии вкуса, не аппетита.
Но вернемся к переводам. Слова как краски: лишь от характера сочетаний зависит смысл картины и ее ценность. Не так важно, какие краски использовал художник, как то — ради чего он взялся за кисть. Ведь все слова уже начертаны, мысли высказаны. Что же остается? Почему нет конца новому?
Ограничь себя в поисках слов, займись поиском истины. Она — достаточная награда за любые усилия. Опасайся только мнимого правдоподобия, когда все как будто похоже и все — фальшь. Попытайся быть честным перед собой, нужные же слова найдутся сами.
В последнем письме ты называешь меня стоиком. Почему не скептиком или эпикурейцем? Знаешь ли, что представители этих философских школ имеют между собой больше общего, нежели отличного?
Приезжай, сынок, в Лунино. Познакомишься с интересными людьми — истинными гуманитариями, связанными, однако, с самыми передовыми научно-техническими идеями века. Может, на зимние каникулы? К тому времени мой младший сын, а твой, соответственно, младший брат, о рождении которого я извещаю тебя настоящим письмом, немного подрастет и не будет требовать к себе столь пристального внимания.