В парализованном свете. 1979—1984

Русов Александр Евгеньевич

Меня радует твоя неугомонность! Мало тебе переводов — ты уже сочиняешь сам. Прекрасно. Кто-то говорит, что написанное тобой — от ума? Что ж тут дурного? «Все беды от сердца», — написано в Библии, но ведь и от недостатка ума произошло не одно великое бедствие. Заблуждаются те, что считают наш век рационалистическим. Уж скорее он неразумен и беспорядочен, нежели глубоко умен.

Если твои сочинения милостиво сохранит история, не сомневайся, что будущие ценители воздадут должное как раз тому, что хулят нынешние. Пиши в надежде удовлетворить хотя бы собственный вкус, потребность в прекрасном и существенном пусть даже одного человека. Нравиться

всем — значит, никому.

Работай больше. Молодость не знает усталости, любой труд ей на пользу и по плечу. Не унывай! Крепко жму руку».

«Дорогой сын!

Призыв «ориентироваться на себя» — не есть призыв к эгоцентризму, а лишь попытка обратить внимание на необходимость выработать собственную индивидуальность. Без индивидуального нет культуры, без культуры — возможности полноценного служения обществу. Формирование личности — наиболее длительный и тяжкий труд из всех, налагаемых на человека временем «всемирного языка формул, интегралов и квантов». Поэтому я начал с разговора о нем.

Хотя твое будущее полиглота, как и мое настоящее научного работника, связано со знанием чужих наречий, вне родного языка, на котором говорили наши предки и говорим, думаем, пишем мы, вне земли, из которой мы вышли и в которую уйдем, любые усилия лишены смысла. Ведь кто мы все такие, если не переводчики со многих языков на один единственный, нам присущий?

Я так и не получил ответа на мое возражение относительно стоиков. Или ты разделяешь обывательское суждение, что эпикурейцы — это люди, предававшиеся неумеренным плотским удовольствиям? На самом деле они имели в виду лишь удовольствия, получаемые в результате всевозможных самоограничений. Стоики, скептики, эпикурейцы умели обходиться малым. Они жили в скромных жилищах, ограничивали себя в пище, одежде и даже в словах. Избегали утверждений, которые по прошествии какого-то времени могли вольно или невольно закрепить за ними репутацию лжецов. «Если хочешь сделать человека богатым, — говорили они, — нужно не прибавлять ему денег, а убавлять его желания». Великими же называли тех, кто глиняной посудой пользовался как серебряной и серебряной — как глиняной. Они наслаждались свободой, бедностью, презрением к собственному телу, чистой совестью, честными намерениями, а также правильными поступками, не допускающими расхождений между словом и делом.

Эпикурейцы были отшельниками, а не развратниками — запомни это.

«Никогда не хотел я нравиться народу, — говорил Эпикур. — Ведь народ не любит того, что я знаю, а я не знаю того, что любит народ». Другой ему возражал: «Мне не дано знать, помогут ли мои уговоры тому или этому, но я знаю, что, уговаривая многих, кому-нибудь да помогу. Нужно всякому протягивать руку, и не может быть, чтобы из многих попыток ни одна не принесла успеха». А третий перечил второму: «Как может быть дорог народу тот, кому дорога добродетель? Благосклонность народа иначе как постыдными уловками не приобретешь. Толпе нужно уподобиться: не признав своим, она тебя не полюбит. Если я увижу, что благосклонные голоса толпы возносят тебя, если при твоем появлении поднимаются крики и рукоплескания, какими награждают мимов, если тебя по всему городу будут расхваливать женщины и мальчишки, — как же мне не пожалеть тебя? Ведь я знаю, каким путем попадают во всеобщие любимцы!»

Восприми сей «триалог», эту обширную цитату из Сенеки, мой сын, как вполне серьезное дополнение к разговору о самоограничениях.

Сколько свободных лет жизни получишь ты в обмен на отказ от стояния в очередях! Сколько хороших книг успеешь прочитать, полезных и добрых дел сделать, вместо того чтобы предаваться изнурительной погоне за сиюминутным. Неутолимой жаждой и неумеренным аппетитом страдает лишь тот, у кого нет ничего за душой. Никакое благо не принесет радости обладателю, если он в душе не готов утратить его…»

Здесь необходимо отметить, что два эти письма Валерий Николаевич писал не там, где были написаны предыдущие восемь. В лабораторной комнате теперь непременно кто-нибудь находился даже в обеденный перерыв: либо Гурий, либо Инна, а то и лаборантки, распивающие бесконечные свои чаи.

Но не только этим объяснялся большой перерыв в письмах. С появлением в доме младенца на Валерия Николаевича свалилось слишком много новых забот и впечатлений, чтобы хватало времени и сил сочинять еще для старшего сына наставления, в коих он сам, пожалуй, нуждался теперь не в меньшей степени.

Жизнь резко переменилась. Словно родившись заново, Валерий Николаевич рос и изменялся по дням вместе с малышом. Где бы ни находился, о чем бы ни думал, мысли неизменно возвращались к одному и тому же, как стрелка компаса, покрутившись и покачавшись, всякий раз застывает в направлении магнитного полюса земли. С работы ли, из веселой компании — отовсюду его тянуло к детской кроватке, к туго спеленатому существу, чье сморщенное некрасивое личико все более становилось похоже на комически-печальное лицо стареющего мальчика с непослушным вихром на затылке.

Весь мир для Валерия Николаевича как бы разделился на две неравные части — светлую и темную. В одной находился его дом, в другой — остальное. Все, что исходило из темной части вселенной, едва достигало сознания. Что касалось другой, светлой части, то малейший шорох из детской долетал до Валерия Николаевича как тревожный шум листьев перед бурей, а младенческий писк — как тоскливый, сжимающий сердце крик ночной птицы. Он стремглав устремлялся туда и успокаивался, лишь когда убеждался, что ничего страшного не случилось.

Но спустя какое-то время Валерий Николаевич вновь вспомнил о старшем сыне и испытал болезненный укол совести. В своей эгоистической отцовской радости он покинул того, кто постоянно ждал его совета, поддержки и помощи. У этих детей было все: любящие родители, постоянное внимание, подарки — словом, полноценная во всех отношениях семья, а другой его мальчик оказался лишен родительской заботы в самые трудные, ответственные, переломные, можно сказать, годы становления и возмужания. Втянув сына в переписку, вызвав на откровенность, заставив поверить в родительскую заинтересованность его судьбой, он совершил невольное предательство, как бы бросил ребенка во второй раз.

Валерий Николаевич ударился в панику. Начал писать Девятое письмо на лавочке в институтском парке, потом пробовал в библиотеке и даже в общественном транспорте, однако ничего путного из этого не получилось. Он напрягал слух, чтобы услышать внутренний голос, но слышал лишь шорох ветра в голых ветвях, или случайный разговор, или рев автобусного мотора — и ничего больше.

Как-то перед сном, валясь от усталости, он мучился над расчетами, связанными с месячным бюджетом семьи. Дом спал. Свет настольной лампы резал глаза. Вдруг Валерий Николаевич услышал громкий, настойчивый, знакомый голос, который очень отчетливо сказал: «Дорогой сын».