В пещерах мурозавра
Шрифт:
– Привет!
– сказал Фимка из своей щели.
– Привет!
– сказала и Нюня как ни в чем не бывало.
– Ты живой?
– Живо-ой, что мне сделается!
– деловитым голосом ответил Фимка.
– А чего это ты там сидишь? Может, у тебя запах кончился?
– Это ты на муравьях писала, да?
– спросил Фимка.
– Ты здесь одна?
– Нет, нас много, - небрежно сказала Нюня.
– Я-а, потом дядя Люда, еще бабунечка, еще бабушка Тихая, только они в мусоре сидят.
– Нюня, ты это... можешь
Нюня попробовала, но уж очень крепко была залеплена ниша. Нюня и руками расшатывала, и ногой колотила, и плечом нажимала, аж вспотела - ни в какую! Но в это время подскочил Фефешка, взялся жвалами и выломал проход.
– Ничего себе!
– сказал, вылезая и глядя на Фефешку, Фимка.
– Елки-палки, да ведь я же его знаю! Ты что, приручила его, что ли?
– Это мой Фефешка!
– сказала небрежно Нюня и протянула руку, чтобы красиво опереться на малыша, да чуть не упала: Фефешка уже исчез.
– Ну, где же твой Фефешка?
– спросил, улыбаясь, Фимка.
– Прибежит - куда он денется. Он, как бабушка Тихая, туда-сюда, туда-сюда, никакого покоя с ними...
Она бы еще немного пофасонила и своей рассудительностью, и тем, что она, как своя, в муравейнике, но тут увидела, что пробегающий муравей остановился, пошевелил антеннами, направляя их на Фиму, и вдруг бухнул брюхом об пол.
– Бежим!
– крикнул Фима, хватая ее за руку.
– Не сюда, направо.
Появившийся Фефешка со своей детской назойливостью задержал муравья, а они уже карабкались вверх по крутому тоннелю.
– Держи фонарь, я буду прикрывать!
– сказал Фима.
– Фимочка, а куда?
– не удержалась от вопроса Нюня, хотя карабкаться было нелегко, она задыхалась, и у нее дрожали коленки.
– Это он из-за моей царапины, - объяснил Фимка.
– Не упади! Быстрей! Уже недалеко. Я знаю куда!
Глава 36
Старый знакомый
В тот момент, когда Фефешка, подхватив Нюню, бросился к выходу, Людвиг Иванович кинулся за ними, но не успел. "Реакция не та, стар ты уже, дядя Люда", - сокрушенно подумал он. "Я найду", услышал он голос Нюни - и всё, и они исчезли во тьме муравейника.
Вот тут, впервые за всю свою жизнь, Людвиг Иванович без шуток, прибауток и стихов, а беспомощно и нудно стал ругаться на Нюню, на Фиму, на свою жизнь, на муравейник. Потому что, хотя у него и были крепкие нервы закаленного следователя, но в этой преисподней, где муравьи сновали, как гоночные машины или даже ракеты, и мгновенно готовы были перейти от облизывания к атаке, с этим его спасательно-поисковым отрядом из двух старушек и девочки, которых самих то и дело надо было разыскивать и спасать, никакие нервы не способны были выдержать.
– Всё, - говорил Людвиг Иванович, - довольно и еще раз довольно! Пусть даже мы погибнем, меня это нимало не волнует! Люди, которые все время теряются, хлопаются
– Лютик Иваныч!
– невозмутимо перебила его Тихая.
– Лестницу я уже увязала. Чего дальше?
– Чего дальше, чего дальше! А не знаю я, чего дальше! Не знаю, не знаю и еще раз не знаю! Не знаю - и всё тут! Если вы все такие самостоятельные, сами и решайте, чего дальше. А я не знаю и знать не хочу, уразумели вы?
А сам между тем пробовал, крепко ли завязаны Тихой узлы, прочны ли концы петли. Однако, проверив работу, аккуратно сложил веревочную лестницу и снова сел на кучу мусора, обхватив голову руками.
– Лютик Иваныч, да ты, никак, кулючишь? До ста аль до тыщи будешь считать? Только не жди, Нюнька не крикнеть: "Ищите, спряталась".
– А может, ее подождать здесь?
– сонно сказала откуда-то из темноты Бабоныко.
– Она девочка быстрая. Поищет да и вернется. А я уже набегалась нынче.
– Смотри, Мательда, бока поломаешь - столько дрыхнуть!
– грозно сказала Тихая.
А Людвиг Иванович все так же сидел, обхватив голову руками и не двигаясь с места.
В это время очередной муравей сбросил в камеру мусор. Людвиг Иванович посветил, а Бабоныко ахнула:
– Это же Нюнин бант! Не может быть! Людовик, спасите ее!
Но Людвиг Иванович, выхватив из мусора ленту, увидел в узелке записку и, быстро пробежав ее глазами, крикнул "Тюнь!" и "Ура!", а потом стихи:
Пора бы изменить черед:
пусть будет все наоборот!
Пусть учит медвежонок мать,
как надо в улей залезать,
и сторожат овец ягнята,
и шлепают мамаш котята.
Вот было б весело на свете,
коль взрослых обучали б дети!
– А что я говорила!
– мгновенно успокоившись, сказала Бабоныко.
– Это записка от Нюни? Давно пора! Я лично согласна с вами, милый Людовик, что мы, взрослые, слишком много берем на себя. Дети вполне могут делать половину тех дел, которые мы взваливаем на свои плечи. Сэ врэ, как говорят французы.
– Вот, хоть хранцузы истинно сказали: соврэ!
– энергично воскликнула Тихая.
– По-хранцузски: "соврэ", а по-русски: "совреть - недорого возьметь". То-то и оно, что ни слово, то "соврэ"! На кой ляд только такие люди родятся?
Последние слова она бормотала уже себе под нос, потому что Людвиг Иванович объявил "готовность номер один".
С двух раз ему удалось закинуть вверх, в дыру, и за что-то зацепить веревочную лестницу.
Впереди двинулась Тихая, не очень быстро, но крепко ставя ноги на паутинные тяжи. Сзади, страхуя ее и держа чуть не под мышкой Бабоныко, лез Людвиг Иванович. А Бабоныко то испуганно ахала, то восхищенно приговаривала: