В плену королевских пристрастий
Шрифт:
— Глупец, ты Алекс, хоть и умен, — король помолчал немного и продолжил, — а может, меня за глупца держишь, что подобный бред говоришь. Она сама никому не позволила бы их в качестве разменной монеты использовать. Это ты с их помощью мог давить на нее, а никак не наоборот. Ты что не видел, на что она ради твоей старшей дочери пошла, и что ей простила? А на счет ее убеждений… так не все они у нее и бессмысленные… Тебя вон терпела до недавнего времени, только благодаря им, да и вернуть ты ее предложил, тоже именно на них, основываясь. Чем такие убеждения для жены нехороши-то, а?
— С королем спорить бесполезно, поэтому я не буду, — усмехнулся герцог, — это Ваше право так думать обо мне.
— Это хорошо, что не споришь, но будет еще лучше, если пообещаешь перестать ее изводить.
— Это очень расплывчатое требование Ваше Величество, может, Вы его конкретизируете?
— Легко. Разреши ей общаться дочерьми и контролировать, как их содержат в монастыре. Советуйся с ней по поводу возникающих проблем и разреши миловать тех, кого решил наказать. Ей это тоже будет приятно.
— Если с первым, я еще могу согласиться, то второе Ваше условие приведет к тому, что в наших владениях не будет никакого порядка. Неужели Вы действительно настаиваете на этом?
— Пусть не всегда, хотя бы изредка, позволь ей это.
— Да все равно не будет порядка. У нее в ногах будет валяться все владение, вопя о несправедливости: "Соседа помиловали, за тоже самое, а меня нет". Закон должен быть один. Даже если этот закон иногда — мое слово.
— Тогда не миловать, а иногда смягчать наказание, заменяя его, например, более унизительным, но менее суровым.
— А вот насчет этого я, пожалуй, спорить не буду… Такое развлечение я готов ей предоставить.
— Вот и хорошо, — удовлетворенно кивнул король, — я надеюсь, это порадует ее, и вернуться к тебе ее не придется заставлять.
— Вы боитесь пригрозить ей моим распятием?
— Если честно, то боюсь, Алекс… Если она не согласится, мне же придется выполнить угрозу и потерять вас обоих… или не выполнить и окончательно потерять ее, а она нужна мне, очень нужна, Алекс.
— Хорошо, я сам за ней съезжу, и сам с ней поговорю, она наверняка согласится вернуться. Особенно если ей дать хотя бы пару дней в монастыре пожить, чтоб успокоилась немного, да обиды позабыла…
— Я не возражаю, несколько дней я готов подождать. Слугам сейчас скажешь, что на богомолье она уехала. А через пару дней поедешь за ней, и все сделаешь, чтоб вернуть ее.
— Сделаю. Она вернется, обещаю.
— Очень хочется надеяться, — тихо проронил король и отвернулся к окну кареты.
Катарина обедала в трапезной с монахинями, когда вбежавшая сестра Лидия, сияя улыбкой в пол-лица, доложила:
— Матушка Серафима, Алина приехала, к отцу-настоятелю сейчас пошла и просила дочку ее привести.
У Катарины от волнения перехватило дыхание. Она столько ждала этого визита своей матери, как уже под воздействием
— Сейчас отведешь, скажи только сначала: как она, голубка наша? — лицо пожилой монахини тоже осветила улыбка.
— Хорошо, хорошо, матушка, улыбается, смеется, и глаза, словно сапфиры блестят. Увидела меня, обняла, расцеловала, соскучилась по вас всем, говорит, сил нет. Подарков привезла всем. Во дворе две лошади с тюками стоят, столько привезла всего… Отцу Стефану меховую душегрейку сразу вручила, и пожелала, чтоб он никогда не мерз, стоя на воротах, он даже прослезился. А сейчас она с отцом-настоятелем беседует и дочку ждет.
— Тебе никак тоже что-то привезла?
— Сказала, что всем привезла, но попросила разрешения попозже все вручить. Очень отца-настоятеля увидеть хотела. Так, что я, не мешкая, ее сразу к нему и повела. Не убегут подарки ведь.
— Ты Катерину отведи, а потом лошадей распряги и верни проводникам.
— Распрячь, распрягу, матушка, а возвращать их некому. Алина сказала это наши теперь лошадки, чтоб провизию возить, тоже подарок.
— Где ж их держать-то?
— Алина горских, вьючных лошадок привела, этим даже стойла не надо, лишь бы место, где постоять было, да клок травы дали б им… Они хоть и неказисты на вид, но цены им в горах нет. Я всегда о таких мечтала, матушка.
— Ой, и накажу я тебя, Лидия, за леность и мысли подобные, — строго взглянула на нее та.
— Любую епитимью наложите, матушка. Согласная я. Только лошадок не отбирайте. Я ж с ними теперь любой провизии на год вперед привезти смогу.
— Вот коли, отец-настоятель разрешит их оставить, то будешь убирать за ними и следить, раз так нужны они тебе.
— Буду, с радостью буду, матушка. Благодарю Вас.
— Иди Катерину отведи, — мать Серафима вздохнула и обернулась к Кэти, — Что сидишь-то? Али не слыхала, что мать твоя приехала или видеть ее не хочешь совсем?
— Хочу, — тихо прошептала Кэти, поднимаясь.
— Что-то незаметно, девонька, — мать Серафима удивленно качнула головой, — другая б на твоем месте уже летела б к своей матушке, к тому же такой, как она, а ты стоишь как изваяние замороженное. Не стой, иди, ждет она тебя.
Кэти в сопровождении Лидии вышла. Мать Серафима проводила ее долгим взглядом:
— И что за девочка… и не достучишься к ней никак… даже Алине и то не рада… Неужто и на нее обиду какую-то держит? Чем же обидели то так ее, что не радует ее ничего совсем?
Она медленно обернулась и наткнулась на холодно-колючий взгляд самой старшей из монахинь — матушки Калерии, соблюдающей обет молчания.
— Что-то не так, матушка?
Мать Калерия поднялась, медленно подошла к тарелке, из которой ела Кэти, взяла ее и, шагнув к мусорному ведру, стоящему в углу, бросила туда.
— Вы считаете, я не должна была отпускать ее, пока она не доела? — тихо осведомилась мать Серафима. Она привыкла слушаться мать Калерию, которая очень долгое время, пока не приняла обет молчания и не передала бразды наставничества ей, возглавляла женскую часть их обители.