В плену у белополяков

Бройде Соломон Оскарович

К своему изумлению, я получил большее количество голосов и оказался избранным на должность секретаря сельсовета.

Так начала укрепляться советская власть в одной из далеких деревушек Олонецкой губернии. Мы твердо пошли по пути, указанному нам городским товарищем, забрали графское имение, отдали его группе бедняков, установили охрану леса, привезли бревна и собрались с наступлением весны строить школу. Работа закипела.

Целыми днями мне приходилось разбирать крестьянские дела, намечать работу по будущему переделу земли и комплектовать коллектив для работы в

бывшем имении графа Игнатьева.

Очень увлекся работой и Фрол. Собирался организовать ремонт дорог и тому подобное.

К осени с Мурманска повел наступление генерал Миллер, которому на помощь подходили финские белогвардейские отряды. События разворачивались стремительно. Над нами сгущалась гроза.

Все кругом забурлило. В каждой деревушке стали стихийно организовываться добровольческие отряды.

Мы с Фролом многому научились за истекшие месяцы нашего управления селом. Жадно читали газеты, доходившие к нам из города, убежденно проводили на деревне все то, чему научились от большевиков в совете рабочих депутатов, куда попадали во время своих приездов в город.

Когда мы с Фролом осознали целиком опасность, которая угрожает революции в связи с наступлением поляков, мы решили, что надо идти в армию. К нам присоединилось еще семь передовых парней из нашего села.

Мы созвали сход, и Фрол предложил выбрать нового председателя.

— Мне драться надо на фронт идти, бить буржуев, — пояснил он.

Сход неохотно согласился на перевыборы. Избрали инвалида Егорку, у которого на царской войне оторвало руку.

Мы считали, что парень слабоват, но сознавали, что судьбы революции в этот момент решаются не в сельсовете, а на фронте.

Сход закрылся, все стали расходиться. Многим было как-то не по себе. Молодежь привыкла к нам и неохотно отпускала.

На другой день вся деревня пошла провожать нас.

Из далекого глухого угла выехал на защиту революции небольшой отряд.

Мы не сомневались, что необъятная страна выставит несметное количество таких же, как мы, бойцов для защиты от врага, который шел восстанавливать власть помещиков и капиталистов…

— О чем ты так размечтался, Петька? Брось хандрить. Ты, брат, здорово подался за эти дни: нос у тебя заострился, и стал ты похож на мертвеца, — пробудил меня от грез Петровский.

Я с трудом возвращаюсь к действительности.

Петровский глядит на меня с удивлением.

«Наша жизнь только начинается». Эту фразу произнес я, когда подъезжал на подводе из деревни Белый Ручей к уездному городку вместе с Никанором и Фролом, чтобы получить назначение на фронт.

Разве этот день моего приезда в город не был окружен такой же неизвестностью, как и сегодняшний день в канаве в Польше?

— Наша жизнь только начинается, — громко и уверенно произношу я, к удивлению Петровского.

— Ну ладно, пойдем, голодный мечтатель, — шутит Петровский.

Неизвестно, сколько километров мы прошли за пять дней, как далеко мы еще от границы и по каким признакам нам ориентироваться. Если в ближайший день нам не удастся установить, где мы находимся, то неизбежен провал.

На

шестую ночь нашего путешествия мы опять очутились в лесу. Никакого жилья впереди не было видно. Я надеялся на то, что мы натолкнемся хоть на какую-нибудь сторожевую будку лесника или объездчика.

Ясно было, что на хлеб рассчитывать в ближайшие часы нечего. Шли молча, подавленные, сумрачные. Тщательно выбирали тропинки. Ведь у нас не было никакой уверенности в том, что мы не плутаем по лесу, пересекая его в нужном направлении. Двигались мы механически, едва переставляя ноги, ни о чем не думая и ни на что не надеясь.

Мы уже давно не имели маковой росинки во рту, ослабели, во всем теле ощущали боль; нами владела одна неотступная мысль — о еде.

Неожиданно увидели на опушке сторожку. Не доходя до нее ста пятидесяти — двухсот шагов, наткнулись на спящего на земле оборванного, заросшего человека. Мы не заметили бы его совсем, если бы в своем стремительном движении к сторожке, к огоньку, мелькнувшему в непроглядной темноте, Петровский едва не упал, споткнувшись. Оказалось, он зацепился за спавшего на земле человека, который испуганно вскочил и бросился в сторону от нас. Петровский в три прыжка нагнал его, схватил за шиворот и, зажав ему рукой рот, спросил на ломаном польском языке:

— Кто ты такой?

Ответ последовал на великолепном русском наречии:

— Я не из здешних мест.

Изумленный Петровский выпустил его и стал вглядываться в нашего пленника.

— Да ты, брат, толком говори, откуда ты?

Я рванул Петровского за руку и сердито сказал:

— Чего ты орешь, ведь услышат. Вернемся-ка обратно в лес да расспросим его там, откуда взялся.

Так мы и поступили.

Оказалось, что мы наткнулись на одного из наших, захваченного поляками в плен и так же, как и мы, бежавшего из лагеря. Он тоже ослабел от голода и свалился недалеко от сторожки, не разглядев ее в темноте.

— Ну что же, — развел руками Петровский, — шагай вместе с нами. Будем делить голод пополам.

Примкнувший к нам товарищ слабо реагировал на шутки Петровского. Он, видимо, был уже в таком состоянии, когда человеку все безразлично.

— Да, с ним далеко не уйдешь, — сказал Петровский.

Однако раздумывать над тем, какого спутника послала нам судьба, не приходилось.

— Пойдем, — бросил Петровский, — в этой избушке мы чем-нибудь разживемся.

Стучимся в дверь.

— Кого пан бог даст? — услышали мы голос за дверью.

— Hex пан отворже.

— Зараз, — раздался в ответ спокойный голос.

Через несколько секунд мужчина высокого роста с длинными усами предупредительно распахнул перед нами дверь и вежливо пригласил:

— Проше!

Нам даже не показался подозрительным этот ласковый прием ночью, в лесу. Мы стали плохо соображать.

Не успела за нами закрыться дверь, как навстречу выскочили трое вооруженных револьверами и яростно закричали:

— Ренки до гуры!

Я быстро обернулся: надеялся, что мы успеем выскочить через двери, — но увы, и у дверей уже стояли с направленными на нас дулами винтовок.