В плену у белополяков
Шрифт:
Исаченко пригласил молчаливым жестом Петровского.
Тот обследовал положение и, немедленно перебравшись на баржу, отвязал цепь.
На шум вышел из каюты босой заспанный человек.
Петровскому не стоило труда справиться с ним, попытавшимся стать на пути к свободе.
Силы его за время отдыха в Иновроцлаве удесятерились. Он, как перышко, поднял человека на воздух и швырнул в воду, — на эту операцию понадобилось не больше тридцати секунд, — сам соскочил в лодку. Вслед за ним прыгнули туда и мы и усиленно налегли на весла.
Тем временем бедняга
Решили ему помочь: ведь ни за что пострадает человек. Будет ненужной больше жертвой.
Подъехали к тонувшему, ухватили его за руку и, прежде чем посадить в лодку, вежливо предложили не кричать, в противном случае…
Он отлично понял, что последует «в противном случае», и покорно замолчал…
Предложив ему уцепиться за корму, мы поплыли к другому берегу реки.
— Садись, брат, в лодку и возвращайся обратно, — сказал я ему по-польски, — но язык держи за зубами.
— Иначе все выбью, — грозно добавил Петровский и поднес к лицу и без того перепуганного человека свой увесистый кулак.
Тот что-то пролепетал и стал садиться в лодку.
А мы, не оглядываясь, поплыли дальше.
В эту ночь решили особенно себя не утомлять и задолго до рассвета улеглись спать. Мы приближались к заветной цели и поэтому избегали встреч с людьми.
Как только стемнело, двинулись снова. Около полуночи приблизились к мосту, перекинутому через ручеек. Издали заметили неподвижный силуэт человека с винтовкой.
Стало быть, уже близка долгожданная граница.
Надвигалась гроза. Луна ныряла в облаках, подгоняемых сильным ветром. Под его напором деревья низко склоняли свои кудрявые головы. Ворчливо перетаптывались листья. Прекратилась птичья возня. Гулко забарабанил дождь. Лес наполнился грохотом и свистом. Раскаты грома сотрясали до основания столетние дубы. Синие зарницы молний вспарывали непроницаемую завесу мрака.
А внизу у подножья осин и берез было по особому тихо и сухо.
Разостлав под себя мешки и накрывши головы своими френчами, мы занялись изучением карты. По всей вероятности, граница оставалась позади. Значит, мы в пределах Германии.
Мрачные тени Калиша и Стрелкова больше не воскреснут никогда. Впереди возможны заключение, бесчисленные опросы, но издевательств больше не будет. В Берлине и в других крупных городах имеются наши представители, которые помогут нам вернуться домой.
Прождали до рассвета. К утру вышли на линию железной дороги. На столбах были немецкие надписи. Солнце ярко сияло над землей, жадно впитывавшей его щедрые ласки. Ровное, как стрела, шоссе, обсаженное фруктовыми деревьями, вело по направлению к неизвестному городу… Острые шпили крыш маячили на горизонте.
Откуда-то со стороны выехала телега, на которой сидел чисто одетый крестьянин с трубкой в плотно сомкнутых губах.
Исаченко, приподняв кепи и извинившись за беспокойство, спросил, как называется виднеющийся вдали город.
— Шнайдемюлле, — ответил нам вежливо фермер.
Мы тепло поблагодарили первого живого вестника нашего освобождения от ужасов польского плена. На
— Мы еще встретимся, — произношу я вслух, встряхиваясь от печальных мыслей.
— С Малиновским и Вагнером у меня нет никакого желания встретиться еще раз без оружия, — весело произносит Петровский и фальшиво запевает на мотив польской патриотической песни, безжалостно коверкая слова текста или заменяя их другими:
Пока Польша не сгинела Вместе с Вагнером и Водой, Будем мы бороться смело, Жизнь отдавши за свободу.Затем, перейдя неожиданно на мотив немецкого монархического гимна, продолжал:
Дейчланд, Дейчланд — юбер аллес, Пролетарий вельт фор аллес. С Малиновским мы расстались И в Германию пробрались. А в советской фатерлянд Путь укажет немец Кант.— Кант, вероятно, приходится тебе далеким родственником.
— Ха-ха-ха! — заржал Исаченко. — Молодчага Петровский! Нет, ты подумай, — обращается он ко мне, — какие у него в Германии влиятельные связи! Старый Кант, ну, тот самый, который чистый разум раскритиковал, и вдруг будет неразумно связываться с большевиками, да еще вдобавок бежавшими из Польши… В советский фатерлянд, — закончил он торжественно, — путь мы найдем сами. А в этом — нам помогут люди, исповедующие одинаковые с нами убеждения.
В эти торжественные минуты мы чувствуем себя великими завоевателями, открывшими неизвестную землю.
Мы чувствуем твердую почву под ногами, тревога растаяла, как дым.
Скоро и мы будем в Советской стране…
Желанная свобода…
Мы только пленные красноармейцы, которых революция зарядила энтузиазмом и жаждой борьбы, но в эти незабываемые часы мы способны создать вдохновенную поэму, каждая строчка которой будет гимном свободному человеку…
Мальчик с седой головой, Исаченко не может сохранить спокойствие. Он то сходит с дороги и смотрит на шахматную гладь полей, то бежит по равному шоссе, то пятится спиной к городу, вслух мечтая о том, что в новой, демократической Германии, победившей Вильгельма, мы будем уже не отребьями человечества, а гражданами…
— В отребьях… — иронически добавлял Петровский.
Мы недоуменно глядим на него.
— Демократия проявила себя уже в четырнадцатом году. Немецкие социалисты тогда молились за дарование победы Вильгельму. У Исаченко старые следы от побоев в лагерях. Не из радушия, а из желания скорее сплавить нас демократическая Германия, возможно, отправит нас в Советскую Россию. Мы ушли из плена, но мы еще не дома. Помните, что в Германии коммунист считается не меньшим; злом, чем польский легионер.