В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь
Шрифт:
Детство, в котором он узнает, что такое настоящее утешение.
Детство, в котором он узнает, что такое эмоционально доступный взрослый.
Детство, в котором он сможет быть таким, каким ему захочется.
Детство, в котором он сможет чувствовать и показывать самые разные свои эмоции.
Детство, в котором он узнает, что любовь родителя не зависит от его поведения.
Детство, в котором он сможет баловаться и веселиться.
Детство, в котором у него появятся мечты и надежды.
Детство, в котором он узнает, как ощущается безопасность.
Детство, в котором он и правда сможет побыть
Я не помню деталей этого переломного дня. Моя память продолжала работать в режиме выживания, стирая все опасные, по ее мнению, события и рассказы. Но у меня сохранилась часть переписки с сестрой отца и ее дочерью. Они нашли нас с помощью социальных сетей.
Моя мама вычеркнула из нашей жизни всю родню отца (она честно сказала мне, что не помнит об этом решении – ее памяти также знакома амнезия), но дедушка с бабушкой не теряли надежды однажды все же вернуть нас в свою жизнь. Ведь мы были детьми их любимого сына – той ниточкой связи с ним, которая могла напомнить, что когда-то он жил и любил… Кажется, они даже пытались искать нас через программу «Жди меня», но безуспешно.
Современный мир подарил нам возможность не только создавать новые связи, но и восстанавливать их с помощью социальных сетей (прямо-таки как наш организм дарит нам эту возможность с помощью нейропластичности). Для нас они сыграли свою первоначальную функцию – функцию Связи.
Итак, в один совершенно обычный январский день наша с сестрой жизнь изменилась. Ира, совершенно неожиданно для себя, получила сообщение от нашей двоюродной сестры – племянницы отца. Мы начали общаться. Сложилось так, что я оказалась на передовой этого общения. Я стала задавать вопросы, все более откровенные, все более смелые. Я до сих пор не знаю, готова ли была услышать ответы.
Это был день, когда мы с сестрой впервые узнали, что наш папа был добрым и ласковым человеком.
Это был день, когда мы с сестрой впервые узнали, что в этом мире есть люди, которые очень любили его.
Это был день, когда мы с сестрой впервые узнали, что наш папа очень, очень, очень любил нас.
Это был день, когда мы с сестрой впервые узнали, что наш папа покончил с собой.
Тогда я была на зимних университетских каникулах у бабушки с дедушкой – со стороны мамы, как вы, я думаю, уже поняли. Нашим отношениям я готова посвятить отдельную книгу, полную тепла и света, – возможно, когда-нибудь я напишу сборник детских сказок (мне подозрительно кажется, что многие писатели грешат подобными экспериментами). Здесь же я упомяну лишь, что мы с сестрой так и не обсудили эту часть семейной истории с ними – не потому, что не могли быть честны или боялись, а потому, что в связи с их возрастом и состоянием здоровья не хотели их перегружать и беспокоить.
Я не думаю, что могла бы написать эту книгу до их смерти.
В том январе я была у них в гостях, заметена сибирскими снегами, окружена трескучими морозами, одна в своих эмоциях и мыслях. Мы с сестрой переживали это в одно время – но все-таки тогда мы переживали это не вместе, ведь между нами не было настоящей близости. Она была во Франции, я – в Сибири, но нас разделяли не тысячи километров, а 20 лет взаимного холода, 20 лет выживания в одиночку, 20 лет нелюбви.
Слова, полные опыта прошлого, появлялись на наших экранах и в наших сердцах благодаря памяти других людей.
Ира сказала мне после очередного светлого воспоминания об отце – со слов мамы казалось, что он совершенно другой человек. Бездарная скотина, – горько добавила она.
Я хочу отметить, что уже не помню того, о чем помнила еще 12 лет назад. Мамины горькие описания отца канули в Лету бездонной диссоциативной амнезии, и доступ к ним открыт лишь благодаря нашей с сестрой переписке тех времен. Мы обменивались этими фразами, находя друг в друге печальный отклик узнавания. Моя память стерла и эти фрагменты…
Но я точно помню, как все те каникулы я беззвучно рыдала в ночной тишине. Я не хотела беспокоить бабушку с дедушкой и днем старалась не выдавать своего волнения. Я не понимала, как могу поговорить с ними об этом. Сейчас я думаю, что решение вести себя как ни в чем не бывало тоже могло быть результатом контакта с имплицитными воспоминаниями. У сестры в памяти есть смазанная сцена: как она спрашивает у бабушки «А где папа?», а та в ответ начинает горько плакать. Возможно, мы не хотели причинять ей боль этими вопросами – причинять боль тому уникальному значимому взрослому, который не причиняет боли нам, – и мое взрослое тело помнило об этом. Но мое сознание поддерживало версию «я не хочу их беспокоить».
Несколько лет назад я точно была готова честно поговорить с дедушкой и бабушкой – «зайцами», как я их называла (а они звали меня «лисенок») – о прошлом нашей семьи. Но их здоровье было уже настолько хрупким, что мне было страшно начинать этот диалог.
Разговора между лисенком и зайцами так никогда и не случится. Они ушли из жизни, когда мне было 30 лет, – за одну неделю я потеряла двух моих самых любимых людей. Тех, кто дарил мне мгновения безопасности своей любви. Теперь они лежат на расстоянии вытянутой руки друг от друга, как и всегда ложились перед сном, – теперь их сон вечен, и они навечно рядом.
Каждый день тех каникул я привычно изображала безупречную нормальность.
Каждую ночь тех каникул я открывала глаза кошмарам осознания.
Узнать правду было важно, но оказалось, что знания могут быть суровыми палачами спокойствия. Оказалось, что знания могут истязать и пытать. Оказалось, что истинная история моей семьи полна горьких тайн, которые прятались за желанием забыть о боли, за желанием защитить себя и детей, за желанием стереть то, что не вписывалось в идеальный семейный образ, за желанием, в конце концов, выжить.
Многие друзья отца не знали о том, как прошли последние годы его жизни, вплоть до моего разговора с ними. Мама не делилась с ними этим, да она и не знала всего, ведь все контакты с его семьей были оборваны. Я рассказала им лишь малую часть подробностей – их реакция была слишком эмоциональна, и, честно говоря, я не хотела выдерживать ее.
Некоторые из них почувствовали глубокую вину – за то, что не были рядом. За то, что они даже не пробовали предотвратить трагичную развязку его судьбы. За то, что он был так одинок последние годы своей жизни.