В плену
Шрифт:
Но вот опять нарушение порядка. Мишка, тот самый чревоугодник, немыт. То есть лицо, шея и кисти рук белые, а торс чёрный как у негра. При виде немытого Мишки мы посмеиваемся, дескать, что тут особенного? Немытый, и только. Но в глазах немца это равносильно светопреставлению. Его вот-вот хватит удар. Раскрасневшись, как варёный рак, брызгая слюной и размахивая руками, он неистово кричит: Er ist schrautzig! Ihn muss noch einmal waschen! (Он грязный! Его должны снова мыть!)
Вволю накричавшись, приказывает двоим под наблюдением фельдшера бельгийца Виктора - вести Мишку в баню и там оттирать его песком и мыть щётками. И лишь к обеду красного, но чистого Мишку приводят в столовую и торжественно предъявляют коменданту.
20 июля 1944 года. Обычный рабочий день, ничем не отличающийся от вереницы таких же. Вдруг в ритм нашей работы вплетается слабый гул голосов. Из-за необычности
– La Patria! Gitler ist tot! Praze nоn! (Патриоты! Гитлер мертв! Не работайте!)
Никакого переводчика не нужно, всё понятно и так. Языковый барьер сейчас исчез.
Всё останавливается сразу. Из рук у меня выскальзывает и падает длинный узкий молоток, которым я так хорошо наловчился забивать в шпалы костыли. Отчаянно матюкаясь, Сашка хватает своё кайло с тупым концом для подбивки балласта и зашвыривает его в чёрную пасть штрека. Мимо нас к выходу проходят толпы русских и французов, с ними уходим и мы. А оба наши немца молча собирают весь брошенный нами инструмент и продолжают работать. Ведь им всё равно, жив или умер фюрер; работать здесь придётся по-прежнему.
Сейчас всем распоряжаются французы; они же и поднимают нас "на гора". На шахтном дворе во весь развал орёт французский радиоприёмник, передавая сообщения из Лондона. Все 35 французов толпятся вокруг. Один из них высоко держит небольшой бело-сине-красный флаг. Мы тоже толпимся на дворе, но такой организованности, как у французов, у нас, конечно, нет. Так проходит около получаса. Что нам делать дальше, никто не знает, к тому же никто не верит, что всё кончилось и теперь мы свободны. Наконец в лихо заломленной фуражке появляется фельдфебель - наш комендант в сопровождении нескольких солдат. Дойдя до середины двора, он останавливается, не спеша оглядывает нас и французов и, приняв достойную позу, громко кричит:
– Furer lebendig! Alles arbeiten!
Французы, уже уловившие эту невесёлую новость из своей радиопередачи, убирают свой флаг и приёмник и понуро бредут в свой барак. Солдаты, появившиеся в большом количестве, загоняют нас в подвал, подталкивая прикладами. Освобождение не состоялось.
Гитлеру судьба подарила ещё девять месяцев жизни. Вероятно, сейчас в его смерти не был заинтересован никто из его противников. Перед их взорами уже маячила победа. Наоборот, ему бы сейчас самое время уйти со сцены. Уйти, ещё не окончательно развенчанному. Умереть на посту, как солдату, как главнокомандующему, склонившемуся над картой, как Цезарю, гордо завернувшемуся в тогу, под кинжалами заговорщиков. Но судьба не дала ему этого. Может быть, потому, что не сочла его жизнь достойной красивого конца?
Август 1944 года. Немцы откатываются везде. Сжимаются все фронты: и на востоке, и на западе, и на юге.
К нам после изгнания немцев из Франции прибывает из тамошних лагерей человек 50 пополнения. Так появляются Алёша Томилин, Бухгалтер и Иван Фёдорович. Все они интересные люди, и мне жаль, что я впоследствии их потерял. Алексей Томилин, или попросту Алёшка, высокий красивый брюнет 32 лет, с Кубани, хотя и не казак. Во время войны вплоть до 1943 года он был старшиной в одном из запасных сибирских полков. Трудно придумать более благодатную службу во время войны. В запасных полках комплектуют маршевые роты, их обучают и непрерывно отправляют на фронт. Сами же служащие этих запасных полков остаются на месте. Волны как бы перекатываются через них, а они стоят, как гранитные скалы. Конечно, в запасных полках голодновато, так как мизерность тамошних пайков, согласно замыслам военного ведомства, должна стимулировать стремление поскорее вступить в бой. Но, как известно, старшинам муки голода незнакомы. Так бы и отслужил Алёша всю войну у сытного куска да у тёплой печки, но чёрт попутал. Была у Алёши маленькая слабость: уж очень он любил женщин. А раз так, то и они отвечали ему взаимностью, так уж устроен мир. Ему бы промышлять на стороне, ведь в военное время в тылу свободных женщин достаточно. Так нет же. Влюбилась в него жена майора того же полка. Да, видно, и Алёша не терялся. Красивая, как он говорил, была женщина, а майор был не первой молодости и большого успеха на этом фронте не имел. Вот по этой причине и пришлось Алёше в составе маршевого батальона прямо с колёс форсировать Днепр во время Киевской операции. До того берега он добрался благополучно, а потом то ли место, где он высадился, оказалось неперспективным, то ли ещё какая причина, но только о них забыли. Зато
Совсем не таким был Бухгалтер. Бухгалтер - это его прозвище, и так его называли все. Имени его я не знал, а, может быть, и знал, да оно как-то стёрлось в памяти. Был он невысок, приземист, с головой, втянутой в плечи, и с некрасивым длинным лицом. До 40 лет работал бухгалтером в какой-то подмосковной артели. Так бы и прослужил верой и правдой дебиту и кредиту до конца жизни, если бы не война. В августе 1941 года пехотным солдатом или микроофицером очутился он в вяземском котле. Там таких, как он, плохо или совсем невооружённых, было без малого 300000. Командующий центральным фронтом маршал Тимошенко заботу о дальнейшей судьбе своих войск переложил на немцев. Те распорядились по-своему, то есть часть перебили и покалечили, а остальных взяли в плен. Но немало из них маленькими группами и поодиночке разбежались по лесам. В числе этих последних был и Бухгалтер. Сначала показалось страшно жить непривычной и неорганизованной жизнью, наподобие дикого зверя. А потом в этой жизни нашлась и прелесть. Собралось их десятка два, и зажили вольно. В глухой чащобе убежище соорудили, не раз его меняли. Обзавелись оружием и лошадками. Наладили с жителями связь, где через баб, где через мужиков, где страхом, где за плату из награбленного. Мужиков обирали больше по дальним деревням, ближних не трогали. Не обходили вниманием и вагоны на станционных путях. Добывали там сахар, консервы, обмундирование, всякие материалы: спирт, масло, даже керосин - мужикам на продажу. Жить стало весело - вино, бабы. Помню, с каким упоением уже в преддверии смерти говорил мне Бухгалтер о той весёлой и счастливой жизни.
Дескать, только я и видел во всей своей жизни светлых эти два года. Все же остальные мои 40 лет - так, пустота, сумерки. Развернулся во мне во всю ширь настоящий талант разбойника, да ещё под благородным плащом партизана. Впрочем, этот талант в душе каждого русского человека сидит, только выход ему не часто находится. Поэтому, должно быть, и держит всегда нас наша власть в таких крепких ежовых рукавицах. Говорил Бухгалтер, что и другие отряды, которые он знал, были такие же. И пущим врагом, кроме немцев, были для нас наши же регулярные части. Однако всё на свете кончается. Попались и мы в большой облаве. Глупо попались: сонные, перепившиеся. Виселица всем нам была уготована, но в назидание другим повесили только троих, а остальным повезло. Попали немцы-каратели в топкое болото и завязли там с техникой. Тогда всех нас - партизан, собранных отовсюду на расправу, - сотни три нас там было - заставили дорогу строить. Так, суток трое, почти без сна и отдыха, работали и дорогу построили. А потом, то ли нас перепутали с кем-то, то ли их офицер смилостивился, не знаю. Только присоединили нас к большой партии русских военнопленных, которых везли из какого-то лагеря, а с ними вместе мы и оказались в лагере Саарбрюккен на французской границе. А оттуда уже в эту проклятую шахту...
Совсем сказочно сложилась военная судьба Ивана Фёдоровича. О ней я узнавал по крохам, частично от знавших его людей, частью - от него самого. Сейчас его нет среди живых. Люди, осчастливленные судьбой, не живут долго.
Иван Фёдорович - это двадцатишестилетний парень из-под Новгорода с плоским глупым лицом. Но это только первое впечатление и внешний фасад. Если хотите - защитная маска. На самом же деле Иван Фёдорович обладает острым умом и способностью мгновенно и верно оценивать обстановку. В нём есть что-то такое, что не позволяет его назвать ни Ваней, ни Ванькой, а только Иваном Фёдоровичем. И прозвище у него тоже солидное - Gross Ivan! (Большой Иван).
Иван Фёдорович - морской офицер, неплохо образован и знает языки. Война его застала на острове Даго, носящем теперь название, если не ошибаюсь, Саарема, наглухо отрезанном с первых же дней войны. Гарнизон острова продержался два или три месяца, но затем, лишённый всякой помощи и снабжения, капитулировал. Очутился Иван Фёдорович в Германии на мебельной фабрике. Рядом была товарная станция, и он организовал шайку и стал шарить по вагонам. На той же фабрике работали и пленные французы, содержавшиеся, как и везде в Германии, гораздо свободнее, чем русские. Иван Фёдорович, зная язык, быстро наладил с ними связь и обратил их сначала в укрывателей и продавцов краденого, а затем и в прямых соучастников воровства. Именно это, то есть развращение французов, и было ему потом поставлено в вину. Так или иначе, но Иван Фёдорович очутился в настоящем концентрационном лагере с политическим оттенком, возвращение из которого считалось властями нежелательным.