В подполье можно встретить только крыс
Шрифт:
Но однажды, когда я выходил после работы из магазина, меня остановил Семен Абрамович (директор).
– Петр Григорьевич, пойдемте со мной!
– и он повел меня в подвал. Там взял мою хозяйственную сумку, наложил в нее фруктов и сказал: "В таком объеме можете брать всякий раз, идя с работы".
– Нет, Семен Абрамович, я этого делать не буду.
– Я так и думал. Ведь я знаю, кто Вы такой. Но я прошу Вас обязательно брать. Иначе Вы у нас работать не сможете. То, что я Вам сейчас показал, я в свое время показывал всем рабочим, но люди увлекаются и перехлестывают указанные мною нормы. Время от времени мы обыскиваем таких "увлекающихся" и наказываем. Так вот, если Вы не будете делать того, что делают все, т.е. уносить с работы, Вас будут считать доносчиком и жизнь Ваша станет невыносимой.
– Ну, раз Вы знаете, кто я, то я Вам скажу, что нести мне еще опаснее.
– Петр Григорьевич, об этом не беспокойтесь. Если бы такое случилось, я всегда подтвержу, что это выдал я, лично, в порядке премии.
Так я стал "несуном", т.е. делал то, что делают в СССР все, кто не получает достаточно на жизнь в виде заработка.
Жизнь материально стала легче, а главное, появились в постоянном рационе семьи свежие овощи и фрукты. Но 65 рублей в месяц на трех невероятно мало. Даже, если сюда прибавить 50 рублей, получаемых младшим - Андреем, то и тогда 115 на четверых - тоже немного. В общем, Зинаиде, хоть и в меньшей мере, но приходилось подрабатывать. И я соображаю: работали же когда-то по 12 часов... ежедневно. И... поступаю во второй магазин - продовольственный. Это еще 65 рублей и трехразовое питание. Теперь я получаю в месяц (на руки) 126 рублей, ровно столько, сколько платил в виде подоходного налога и партийных взносов, когда был начальником кафедры. Таково советское равенство. Но и то я смог добиться этого "равенства" только благодаря тому, что использовал "преимущества" "самого короткого в мире рабочего дня". В самом деле, как бы я смог работать на двух работах, если бы рабочий день был 8-ми часовым? А при "самом коротком" могу получать свои 126, работая ежедневно по 12 часов. В своих рассуждениях о 12 часах в прошлом я не учел, что те работали фактически 10 (два часа перерыва на еду), и имели один раз в неделю выходной и сокращение рабочего дня на два часа накануне выходного. А я впрягся за свои 126 на настоящие 12, без выходных и без сокращений. В результате за месяц я так измотался и исхудал, что на мне все висело, как на вешалке. И, придя домой, я не способен был даже на то, чтобы помыться. Еле сбросив верхнее, я падал в кровать и тут же проваливался в темноту. Особенно выматывался я в день работы в продмаге. Слишком тяжелые грузы были там. Утром с тяжелой головой тащился на работу.
Зинаида Михайловна расстраивалась. Требовала: "Брось одну работу. Зачем она нужна, если здоровье гробится". Но я все оттягивал. И тут она предложила: "Оставь одну работу и рядом с собой устрой Олега. Под твоим наблюдением он будет работать". И я был настолько измучен, что согласился на этот выход. Согласился, но никогда не смогу простить советскому правительству то, что оно поставило нас в условия, заставившие привлечь к непосильной работе тяжко больного сына. Семен Абрамович, идя мне навстречу, принял его на работу и позволил ему отдыхать, когда нужно. Но я всегда, как под дамокловым мечом, ходил под угрозой внезапного эпилептического припадка у Олега, да еще когда он будет с грузом или у открытого люка, или на лестнице. Особенно ясна мне стала социальная несправедливость порядков в СССР после того, как в Америке Олегу дали не только пенсию по его заболеванию, но и назначили дополнительное вспомоществование для ухода за ним. Ему не только работать не положено, за ним еще и ухаживать надо - говорит американская служба социального обеспечения. Мы - родители, что тоже прекрасно знали. "Народная" же власть этого знать не хочет. Она не только ничего не платит на такого ребенка, но и мать, его растившую и за ним ухаживающую, считает не работающей.
Пока мы с Олегом трудились, наша мама время от времени "развлекалась" тем, что вела одностороннюю переписку по поводу незаконною лишения меня пенсии. Она писала в соответствующие органы, а тe молчали. Я после посещения ГУК'а и Академии сказал, что больше с моей стороны не будет никаких шагов. Но где-то в октябре, слушая рассказ жены о ее переписке, я озлился и написал Министру обороны такую записку:
"Родион Яковлевич!
По слухам* я разжалован из генералов в рядовые. Я склонен верить этим слухам, потому что уже скоро полгода, как я вышел из спецпсихбольницы, но до сих пор не восстановлен на службе и мне не назначена заслуженная пенсия. Прошу восстановить мои законные права. А если, вопреки закону, я разжалован, то имейте, хотя бы мужество, сказать мне это в глаза. Я за свою службу даже ефрейтора не разжаловал заочно.
П. Григоренко"
* "по слухам". Постановления о моем разжаловании не видел ни я, ни моя жена. Поэтому я опасался, что когда-то могут заявить такую провокацию: "Видите, он утверждает,
Когда примерно через месяц я снова подшутил над Зинаидой Михайловной насчет ее односторонней переписки, она сказала: "Ну, что же делать. Ты же не пишешь. Приходится мне".
– Как не пишу. А Малиновскому?
– Так разве то письмо?
– сказала она.
– То же вызов на дуэль.
Однако вызов этот подействовал. Малиновский снова пошел в секретариат ЦК.
– Я прошу решить вопрос с пенсией Григоренко.
– Вы - министр обороны. Вы и решайте своей властью.
– То, что можно назначить моей властью, я назначил. Солдатскую пенсию - 22 рубля. Но он от нее отказался. И тогда секретариат принял решение: "Разрешить Министру обороны назначить Григоренко Петру Григорьевичу пенсию - 120 рублей в месяц".
Во второй половине декабря 1965 г. я получил заказное письмо. В конверте лежала пенсионная книжка без какой бы то ни было препроводительной. На следующий день позвонили из Мосгорвоенкомата и, убедившись, что пенсионная книжка получена, сообщили, что пенсию получать в Ленинском отделении Госбанка. Я написал резкий протест против назначения такой пенсии, хотя пенсию принял. Она позволяла нам освободить от непосильной работы Олега.
Прошло еще некоторое время, в ЦК вызвали моего сына Георгия (исключенного из партии). Вызов был мотивирован необходимостью переговоров по письму, которое мой сын послал в ЦК в ноябре 1965 г. (после снятия Хрущева) требуя моей реабилитации. Разговор же велся фактически о том, чтобы сыновья воздействовали на меня: "Ваш отец неправильно себя ведет. К нему проявили гуманизм. Его вопросом занимался секретариат ЦК и Министр обороны". И он рассказал, как принималось решение о назначении мне пенсии и добавил: "почти все секретари подписали". Второй из присутствовавших при беседе перебил: "Нет, все подписали. Посмотри". И он развернул постановление. "Да, да, все", подтвердил первый и показал постановление сыну. А я, слушая рассказ сына, снова подумал: "У этих людей времени, не как у Черчилля, хватает. Сотворят беззаконие и вместо того, чтобы вернуться к закону, "исправляют" беззаконие новым беззаконием".
Так заканчивался 1965 год. Так вдыхались первые глотки свободы, добытой очень тяжелой ценой. Ни тюрьма, ни спецпсихбольница, ни попытка сломить меня и семью невыносимыми условиями добывания средств существования, не согнули нас, не заставили отказаться от права судить обо всем не по правительственным догмам, а по своему разумению.
29. ПОИСКИ НА ОЩУПЬ
Начинался 1966 год. Ни с кем из будущих правозащитников знаком я не был. Делал все, что мог, один. В 1965 году широко распространялась история моего "сумасшествия" среди прошедших через турбазу учителей, вызвав возмущение против властей.
Дважды прошел я психиатрический ВТЭК (врачебно трудовая экспертиза). Первый раз в конце мая 1965 г. Пораженные психиатры прослушали мой неожиданный для них рассказ о том, как меня "лечили" в КГБ и Ленинградской СПБ. Удивлялись, почему мне при выписке дали инвалидность II-й группы. Я объяснил, что больница никак не могла смириться с тем, что меня лишили пенсии и, давая мне вторую группу, хотела поставить министерство обороны перед необходимостью решать вопрос о моем пенсионном обеспечении.
– Но это пустой расчет, - сказал я.
– Мне уже удалось побывать в Главном Управлении кадров Министерства обороны и я знаю, что устанавливать мне пенсию не собираются. И если вы не снимете инвалидность, то мне останется только умирать с голоду. Как инвалида по "психу" на работу меня нигде не возьмут, а солдатскую пенсию я получать не буду. Впрочем, если бы и получил, то от того ничто не изменилось бы, т.к. на 22 рубля в месяц невозможно прожить не то, что втроем, но даже и одному.
Все мне посочувствовали. Весьма осторожно повозмущались беззаконию, но снять инвалидность отказались, мотивируя слишком небольшим сроком наблюдения после СПБ. Согласились снизить со 2-ой группы на третью, пообещав через полгода снять и III-ю группу. И вот, где-то в середине ноября того же года, я пожаловал на ВТЭК вторично. Здесь теперь меня ждали. Оказывается мое первое посещение вызвало много разговоров. Нашлись кое-кто, помнившие меня по рассказам о выступлении на партконференции. Создалось впечатление, что СПБ (спец. псих. б-ца) - наказание за это выступление. Когда я пришел, интересующиеся уже ожидали. (Запись на ВТЭК предварительная). Сразу же набилось в комнату полным полно. Около часа продолжалась заинтересованная беседа. Они уже знали, что я работаю грузчиком. К концу беседы разговор пошел уже об этом.