В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках
Шрифт:
Кроме того, участие государства также оказало влияние на ассортимент производимых растущим индустриальным сектором Великобритании товаров, в основном, благодаря введению поощрительной надбавки на железо. Бедняки и безработные не приобретают пушки и другие дорогие промышленные товары. Однако стоит забрать тысячи бедняков в вооруженные силы и предоставить им соответствующие новой профессии орудия, как спрос из области товаров личного потребления перемещается в область товаров, необходимых большим организациям— в первую очередь, армиям и флотам, а затем заводам, железным дорогам и другим предприятиям. Более того, предприниматели, затеявшие строительство доменных печей в прежде ненаселенных районах Уэльса и Шотландии, вряд ли сделали бы столь рискованные масштабные вложения без гарантированного рынка сбыта пушек. В любом случае, вначале их основным рынком был военный [281] .
281
J. L. Anderson, «Aspects of the Effects of the British Economy on the War against France, 1793–1815», Australian Economic History Review 12 (1972): 1 — 20. Короткоствольные орудия особо крупного калибра, которым Нельсон обязан победой в Трафальгарском сражении, именовались карронадами по названию заводов Каррон в Шотландии,
Таким образом, как общий объем, так и ассортимент продукции британских промышленных предприятий в 1793–1815 гг. в основном определялся государственным заказом на военные нужды. В частности, спрос государства создал быстро развившуюся железолитейную индустрию, чьи возможности, как показал последовавший за окончанием войны спад 1816–1820 гг., явно превосходили спрос мирного времени. Однако это также создало условия для дальнейшего роста, поскольку британские мастера-металлурги обратили приобретенные знания на поиск новых товаров, производство которых оправдало бы расходы на сооружение передовых доменных печей. Таким образом, военные заказы сообщили британской индустрии толчок, необходимый для прохождения последующих этапов промышленной революции, в частности, совершенствования паровых двигателей [282] . То же можно сказать о важных нововведениях в железнодорожном деле и в строительстве железных судов, которые не состоялись бы без бурного подъема металлургии в военный период. Отрицание этой особенности британской экономической истории под предлогом ее «ненормальности» [283] попросту отражает широко распространенные в среде экономических историков настроения.
282
Машина Уилкинсона для высверливания орудийных стволов способствовала совершенствованию паровой машины Уатта, уменьшив зазор между стенками цилиндра и поршнем. См. Clive Trebilcock, «Spin-off in British Economic History: Armaments and Industry, 1760–1914», Economic History Review 22 (1969): 477.
283
Как утверждает Phyllis Deane, The First Industrial Revolution (Cambridge, 1965), p. 110. См. также прекрасную в других отношениях работу Charles K. Hyde, Technological Change and the British Iron Industry, 1700–1870 (Princeton, 1970), p. 129: «В отсутствие военных действий общий спрос на железо мог быть большим». Хайд не обосновывает это удивительное утверждение, он просто предлагает его в качестве данности. Наиболее тщательное изучение воздействия войны на металлургию Британии я нашел у Alan Birch, The Economic History of the British Iron and Steel Industry, 1784–1879: Essays in Industrial and Economic History with Special Reference to the Development of Technology (London, 1967), pp. 47–56.
Или вот еще одно направление— количество актов об огораживаниях в Великобритании достигло наивысшего показателя в первые 15 лет XIX в., когда цены на пшеницу благоприятствовали развитию зернового фермерства. Готовность парламента пренебречь интересами беднейших слоев крестьянства в проталкивании актов об огораживаниях общеизвестна; однако даже парламент землевладельцев и купцов, наверное, не смог бы принять столько законов, пренебрегая возможными социальными последствиями. Дело в том, что военные условия предоставили пострадавшей в результате принятия этих законов стороне соответствующие альтернативы — службу в армии, социальную помощь или возможность трудоустройства в растущей на военных заказах гражданской экономике. Если бы вместо этого законы об огораживаниях поставили бы людской материал для городских толп из недовольных безработных, то огораживания не были бы столь распространены, а экономическая история Великобритании пошла бы другим путем— быть может, напоминающим развитие Франции в XIX в.
Сослагательное наклонение в истории («а что, если бы…») полезно лишь для развития воображения. Для данной книги значение имеет то утверждение, что массивное вторжение государства на рынок Великобритании [284] имело результатом (в свое время полузамечен-ным или наполовину намеренным) ускорение промышленной революции и определение пути, которым она пошла. Благодаря государственным расходам, процветание и полная занятость стали реалиями военных лет, даже когда население Соединенного королевства с 14,5 млн в 1791 г. подскочило до 18,1 млн в 1811 г [285] .
284
Государственные расходы возросли с 22 млн фунтов стерлингов в 1792 г. до 123 млн в 1815 г. — т. е. почти в шесть раз.
285
Цифры приведены по Deane and Cole, British Economic Growth, p. 8.
Во Франции государственная политика по разрешению проблемы безработных и частично занятых была не менее успешной, однако распределение по секторам занятости было иным. Большая часть молодых французов пошла на военную службу, в то время как промышленно-коммерческий рост, хоть и ощутимый, шел медленнее. Причиной тому в некоторой степени было расширение территории и вовлечение новых промышленных областей под власть французского правительства. Таким образом Льеж и Турин наравне с французскими оружейными центрами поддерживали военные предприятия наполеоновских армий; хлопкопрядильные и другие новые производства сосредотачивались в Бельгии и Эльзасе на границах собственно Франции.
Разница в соотношении между военным и торгово-промышленным трудоустройством, предоставленным государственной политикой прежде безработной молодежи Франции и Великобритании, привело к долгосрочным и крайне важным последствиям. Людские потери, понесенные Францией (1,3–1,5 млн в 1792–1815 гг.), [286] а также ставшее очевидным в новом веке значительное снижение уровня рождаемости во Франции означали, что стимул (и проблема) быстрого роста численности населения после реставрации Бурбонов более не существовала. В то же время в Великобритании (включая Ирландию), а также в Германии и остальной части европейского континента темпы роста в XIX в. сохранились, оставив Францию
286
Jacques Dupaquier and Christine Berg-Hammon, «Voies nouvelles pour l’histoire demographique de la revolution francaise: Le movement de population de 1795 a 1800», Annales historiques de la Revolution francaise 47 (1975): 8 предлагает цифру общих людских потерь в 1,3 млн, однако если прибавить упомянутые Лефевром общие военные потери 1792–1799 г. в 600 тыс., о которых говорилось выше в сноске 21 к общей цифре потерь в 900 тыс. в период Первой империи (см. J. Houdaille, «Petres de l’armee de terresous le premier Empire», Population 27 (1972): 42), то получается полтора миллиона. Хотя данные Удайя явно превышают предыдущие подсчеты, стоит отдать предпочтение приведенным им цифрам. По расчетам Удайя не менее 20,5 % всех французов мужского пола, родившихся в 1790–1795 гг., погибли до 1816 г. по связанным с войной причинам— это были наиболее жестоко пострадавшие возрастные категории. Там же, с. 50.
287
Что именно произошло с уровнем рождаемости во Франции, далеко отстававшим от показателей остальной Европы, остается основным вопросом исторической демографии. Может быть, сыграли свою роль условия землевладения в крестьянских районах — так, например, позднее вступление в брак объяснялось ожиданием момента вступления во владение земельным наделом (что подтверждается историей Ирландии после голода 1845 г.). Однако французы также прибегли к плановому контролю над рождаемостью на уровне, которого другие европейские страны не сумели достичь до XX в. Вполне вероятно, что приобретенный в годы войны французскими солдатами опыт контактов с проститутками мог способствовать широкому распространению методов контроля рождаемости во Франции. Если к этому прибавить секуляризацию и последовавший в годы революции разрыв с католическими догмами, то произошедшие изменения становятся объяснимыми. Jacques Dupaquier, «Problemes demografiques de la France napoleonienne», Annales historiques de la Revolution francaise 42 (1970): 21 видится мне единственным авторитетом, признающим возможную важность сексуального опыта военнослужащих в годы войны для модели французской семьи после 1800 г. Однако любой ветеран войн XX в. может подтвердить правдоподобность данного предположения— и малую вероятность найти ему письменное подтверждение.
Таким образом, получается, что в целом незапланированные сопутствующие производные действий правительств в 1792–1815 гг. научили французов контролировать рождаемость, а британцев — трудоустройству растущего населения в производстве и торговле. Около полувека Великобритания обладала технологическим превосходством (поскольку первой начала промышленную революцию), а Франция, где сельское население оставалось большинством вплоть до 1914 г., значительно медленнее продвигалась по пути индустриализации и урбанизации.
В общем, следует признать, что обе страны крайне успешно разрешали кризис конца XVIII в., вызванный беспрецедентным ростом численности населения в регионах, почти или вовсе не обладающими необработанными земельными участками. В период потрясений 1789–1815 гг. и Франция, и Британия вознесли свои национальное богатство и мощь на новый уровень. Хотя Восточная Европа отставала от них, тем не менее экономический рост территорий Российской и Австрийской империй был впечатляющим. Однако в тех регионах Европы, где леса и пустоши могли быть легко обращены в обрабатываемые поля, рост численности населения и армий не требовал новых форм сотрудничества и управления. Экстенсивное развитие подобного рода обходилось правительствам дешевле, нежели франко-британская модель внедрения более интенсивных форм массового вовлечения трудовых ресурсов — будь то на основе командно-бюрократического принципа (как во Франции) или на основе рынка (как в Великобритании). Причиной был тот факт, что по прошествии некоторого времени новое поселение на прежней пустоши быстро подпадало под воздействие закона снижения прибыльности. Обрабатывающие все менее и менее плодородную землю крестьяне могли отдать государству и другим городским властям лишь постоянно сокращающийся излишек сельскохозяйственных продуктов. Подобным путем пошло развитие Ирландии после 1815 г., что явилось ярким контрастом продолжающемуся городскому и промышленному развитию Великобритании. Подобно жителям Восточной Европы в конце XIX в., ирландцы прибегли к эмиграции как средству бегства от углубляющегося сельского обнищания до наступления жестокого периода голода.
Случайный и зрелищный успех французской политики 1792–1812 гг. скрыл слабость, которая стала явной лишь после разгрома Наполеона в России. Сколь бы непопулярным ни было британское финансовое и коммерческое превосходство среди народов европейского континента, сопротивление ему было меньшим, нежели французскому военному превосходству и экономической эксплуатации в условиях принудительного содержания оккупационных войск. Когда британские субсидии и вооружения смогли в 1813 г. восполнить недостачу, ощущаемую прусскими, русскими и австрийскими войсками, материальные средства и воля покончить с Наполеоном соединились. Сочетание оказалось сокрушительным. У военных историков вызывает восхищение как способность наполеоновских префектов творить чудеса, набирая против наступающих союзных сил противника все новые армии, так и проведенные императором битвы и маневрирование. Однако французские ресурсы были недостаточными, тогда как порыв первых революционных лет давно уже улетучился как из французских войск, так и общества в целом. Стоило Наполеону удалиться, как стало возможным достижение мира, в котором традиционные расчеты баланса сил сыграли решающую роль — и за короткий промежуток времени Франция смогла вновь стать частью европейского сообщества.
Послевоенное урегулирование 1815–1840
Следы произошедших революций не могли быть стерты с лица Европы — и даже самые реакционные из реставрированных режимов не предпринимали подобных попыток. В военных делах перемены, способные оказать влияние на будущее, в основном сосредоточились в Пруссии; армии Великобритании и России, несмотря на рост численности военных лет, оставались вооруженными силами Старого Режима. В других государствах усилия правителей и аристократии по вооружению народа для борьбы с французами в значительной мере тормозились традиционной социальной иерархией и укоренившимся недоверием между знатью и простонародьем, богатыми и бедными, правителем и подданными. Действия Австрии против французов сдерживались тем обстоятельством, что Наполеон был зятем императора. Кроме того, после 1812 г. архитектор внешней политики Габсбургов князь Меттерних осознал, что полное уничтожение Франции как военной державы означало возможность господства русского царя на континенте, поскольку, скармливая лакомые куски своему прусскому шакалу, тот положил бы конец главенству Австрии в германских государствах и претензиям Габсбургов на первенство в Латинском христианском мире. Дипломатический и военный стиль Меттерниха соответствовал стандартам Старого Режима настолько же полно, насколько и армии Британии и России.