В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках

Мак-Нил Уильям

Проводимая управляющими предприятий политика социальной поддержки сопровождалась ростом роли профсоюзов. В Великобритании и Германии, где влияние профсоюзов до 1914 г. уже было значительным, государство нашло полезным (или необходимым) основывать отношения на сотрудничестве с руководством профсоюзов в деле организации и реорганизации рабочей силы в военных целях. При столкновениях между профсоюзами и работодателями официальные лица зачастую принимали сторону первых — даже несмотря на свойственную, например, для Германии традиционную взаимную неприязнь, отделяющую правящие классы от представителей рабочих слоев [481] . Союз между государственными чиновниками, трудовыми бюрократами и предпринимательскими бюрократами, позволивший расширить общие рамки правовых полномочий и эффективного контроля над жизнью обыкновенных людей был менее явным во Франции, Соединенных Штатах и России. В этих странах профсоюзы оставались либо слабыми, либо, запоздав с появлением на общественной арене, восприняли революционную или иную радикальную идеологию [482] . Соответственно, предприниматели (будь

то бизнесмены на государственной службе «за доллар в год» или старающиеся заполучить контракт от государства частные подрядчики) во французской, американской и русской (до 1917 г.) военной экономике обладали куда большей свободой действий.

481

Это основная тема Gerald Feldman, Army, Industry and Labor in Germany, 1914–1918 (Princeton, 1966).

482

См. Hatry, Renault: Usines de guerre, pp. 119 — 45 относительно трудностей, возникших у Рено в отношениях с профсоюзами. Относительно ситуации в Соединенных Штатах он предлагает интересные положения о роли соперничающих лидеров профсоюзов AF of L и IWW в военные годы. Относительно России см. Isaac Deutscer, Soviet Trade Unions (London, 1950), pp. 1 — 17.

Здоровье также стало вопросом государственной значимости и управления. Прививки и другие систематические меры, направленные на предупреждение инфекционных заболеваний (которые в прежние войны унесли гораздо больше жизней, нежели действия противника) сделали возможным долгое тупиковое сидение в траншеях. В Восточной Европе система общественного здравоохранения после 1915 г. развалилась, вернув тифу и другим заболеваниям возможность вновь сыграть свою роль убийцы военных и гражданских. Однако до 1918 г., когда эпидемия гриппа (в России известного как «испанка») приняла глобальный характер и умертвила больше людей, нежели все сражения Первой мировой войны, военные медики и отвечавшие за здравоохранение чиновники на Западном фронте, несмотря на ужасающие условия окопной жизни, держали ситуацию под контролем [483] . С другой стороны, мало что делалось для распространения превентивных медицинских методов на гражданское население. Этой практике еще предстояло дожидаться своего воплощения во Второй мировой войне.

483

Оценка смертности в результате эпидемии гриппа начинается с цифры 21 млн и возрастает до бесконечности. Даже первая цифра в два раза превышает боевые потери в Первой мировой войне. См. Alfred W. Crosby, Jr., Epidemic and Peace (Westport, Conn., 1976), p. 207. Венерические заболевания в британской армии также приняли характер эпидемий — отчасти потому, что рассматривались в качестве скорее моральной, нежели врачебной проблемы.

Рационирование продовольствия и других товаров широкого потребления к 1916 г. стало изменять вызывавшее столь острое недовольство неравенство в уровне потребления разными классами гражданского общества. В последующие годы постоянно затягивающийся пояс карточной системы отоваривания лишил денежные знаки большей части их значения предвоенных лет. Различное сочетание налогообложения и инфляции привело к тому же результату во всех странах. Владение недвижимостью также отчасти утеряло свое значение, а статус, определяемый положением в военной или гражданской командной иерархической лестнице, стал затмевать унаследованный титул — хотя нередко последние совпадали. Несмотря на наследие прошлого, в казармах и закупочных конторах вооруженных сил стран Европы возникло явление, которое можно было бы назвать национал-социализмом, если бы Гитлер не употребил это определение первым. При поддержке управленческих элит, состоящих из представителей крупного предпринимательства, крупных профсоюзов, науки и высшего политического руководства, это явление в крайне короткое время коренным образом изменило европейское общество.

Отчасти секрет успеха военной мобилизации объясняется тем обстоятельством, что в начале войны все были убеждены в ее скором завершении. Каждый был согласен на несколько месяцев пожертвовать повседневной рутиной и семейным уютом во имя достижения победы, казавшейся всем сторонам неминуемой. Эти соображения напрочь разоружали консервативных оппонентов, не оставляя тем как возможности быть услышанными, так и собственно желания идти против течения. Более того, переносимые солдатами на фронте тяготы и лишения делали предъявляемые к гражданским в тылу требования ничтожными, дискредитируя тех, кто еще пытался цепляться за права и преимущества, стоявшие на пути осуществляемых под руководством новых правителей общества военных усилий.

Однако основа всего этого была двусмысленной и ироничной. Принятие всеми разницы между правителем и подданным, пастырем и стадом, штабным офицером и пушечным мясом напрямую зависело от всеобщей и глубокой убежденности в необходимости ведения войны до победного конца, не останавливаясь перед жертвами. Основанное на этом чувстве послушание парадоксальным образом стало выражением свободы. Однако стоило этим убеждениям ослабеть или же вообще исчезнуть, как вознесенные войной на вершину власти новые элиты немедленно обращались в кровожадных тиранов и узурпаторов, поработивших общество в своих коварных целях. Иными словами, когда люди переставали верить в оправданность победы любой ценой, свобода и справедливость меняли сторону. Там, где (и когда) подобные перемены имели место, необходимое для эффективной мобилизации тыла чрезвычайное расширение общественной власти разваливалось даже быстрее, нежели возникало. Какой будет альтернатива — гражданская война, анархия, поражение и общенациональное унижение или, наоборот, зарождение нового, более справедливого общества — определялось верой и страхом, а не расчетливым построением будущего. Эти стороны военных усилий стали очевидными в 1917 г. Падение царизма в марте, казалось, привело Россию в стан парламентских демократических

стран. Однако новое правительство так и не сумело заручиться поддержкой общества и разрешить продовольственный кризис городов. Последовавшая потеря Россией способности вести боевые действия наиболее ярко проявилась в ноябре, когда Ленин захватил власть под лозунгами «мира — народам, земли— крестьянам и хлеба— трудящимся».

Таким образом, война приобрела новый идеологический аспект. Брошенный законности существовавших правительств Европы и всего мира вызов Ленина был прямым и ясным. Марксистско-ленинское разъяснение о развязывании войны монополистическим капиталом, а также о необходимости и путях выхода из надвигавшейся катастрофы посредством обращения международной войны в классовую не могло быть легко проигнорировано. Лидеры социалистов и профсоюзов были обязаны определить свою позицию относительно призывов Ленина к революционным действиям, а столь быстро пришедшие к власти управленческие элиты повсеместно были встревожены возможностью вызванного призывами Ленина народного возмущения.

Германия ответила еще большей интенсификацией военных усилий. Вставшие в августе 1916 г. во главе армии Гинденбург и Людендорф уже начали осуществление всеобщей мобилизации. Они попросту отказались от прежней практики военного ведомства, предполагавшей увязывание общего процесса планирования с расчетом доступного в намечаемый месяц количества пороха. Взамен новое командование поставило во главу угла военные цели. Поставив задачи на достижение определенного объема военной продукции для проведения следующей кампании, они потребовали от промышленности невозможного прежде уровня поставок за счет масштабных сокращений в других областях экономической деятельности. Германия превратилась в гарнизон (полностью теоретически и в значительной мере на практике), в соответствии со стратегическими планами Верховного главнокомандования подчинив все нуждам армии.

«План Гинденбурга» на 1916 г. вначале был провозглашен в ответ на шумную кампанию Ллойд Джорджа по увеличению объема британского военного производства в 1915 г. Задачи зачастую ставились произвольно и без уделения внимания реальным возможностям. Словом, это отчасти было чистой пропагандой, каковой являлась и британская программа. Однако в Германии последствия перенапряжения при достижении поставленных сверхамбициозных задач были значительно более серьезными, нежели в Великобритании. Последствием наступившего вскоре перенапряжения стала нехватка угля, стали и транспорта, а продовольственный кризис приобрел характер катастрофы. К тому же возможности Германии по выправлению сложившегося положения были куда скромнее: британский флот лишил Берлин возможности компенсировать ошибки правительства закупками за рубежом. В то же время все недостатки планирования и производства, а также скудность собственных ресурсов Лондон и Париж покрывали старым проверенным способом обращения к мировому рынку. Соответственно, достигнутый германцами поистине большой успех в увеличении объема производства вооружений после 1916 г. уравновешивался постоянно возраставшим упадком национальной экономики в целом.

Когда План Гинденбурга был впервые провозглашен, никто ясно не представлял, что самыми могущественными ограничителями военных усилий станут людские, продовольственные и топливные ресурсы. В 1916 и 1917 гг. руководство стран, как и в начале войны, считало, что путем ужесточения приказов из гражданской экономики всегда можно выжать все требуемое. Власть была просто убеждена в этом, и обратный подход со стороны военных расценивался как пораженческий, а со стороны гражданских — как изменнический. Возглавлявший службу тыла и являвшийся вдохновляющей силой Верховного Главнокомандования Эрих Людендорф был убежден, что победа зависит от способности нации проявить требуемые волю и самопожертвование. Все остальное являлось производным от воли — а значит, единственной угрозой были малодушные гражданские (в особенности политики), способные в момент наивысшего напряжения войны нанести германской армии удар в спину.

Подобное восприятие уходило корнями вглубь прусской истории. Все предыдущие правители, включая Фридриха Великого, в момент кризиса получали все необходимое, безжалостно подчиняя частные интересы коллективным военным усилиям. Именно так Пруссия стала великой державой, и данность, что в в. для снабжения армии требовались гораздо более сложные производственные мощности, не изменила довлевший принцип. Генералы часто теряли терпение при виде постоянно возникавших и иногда препятствовавших четкому и своевременному выполнению поставленных ими задач финансовых требований и затруднений. Постоянно возраставшие нехватки практически во всех областях заставили генералов обращаться к крупным промышленникам за перестройкой экономики в военных целях. В итоге каждая сторона получала что хотела — больше вооружений для армии, больше прибыли для промышленников, [484] а также упрочнения профсоюзными лидерами своей власти над рабочими.

484

Соперничающие группировки промышленников по-разному реагировали на расширение производства вооружений и выигрывали от его результатов. Интересный анализ расслоения в германской промышленности см. Hartmut Pogge von Stradmann, «Widerspruche in Modernisierungsprozess Deutschlands», in Bernd Jurgen Wendt et al., eds., Industrielle Gesellschaft und politisches System (Bonn, 1978), pp. 225–240. Армейские офицеры разделяли неприязнь профсоюзных лидеров и социалистов к корыстной расчетливости промышленников. На конечных этапах войны, когда настроение рабочих приобрело критический характер, Людендорф рассматривал идею отмены прибылей путем национализации военных производств: Gerald Feldman, Army, Industry, and Labor in Germany, 1914–1918 (Princeton, 1966), pp. 494 — 96. Нашедшее у J. Martin Kitchen, The Silent Dictatorship: The Politics of the German High Command under Hindenburg and Ludendorff, 1916–1918 (London, 1976) место марксистское утверждение о том, что военные плясали под дудку предпринимателей, видится наивным заблуждением и обращением к постулатам XIX в. относительно суверенности рыночных отношений. Во время Первой мировой войны рынок оказался подчиненным древнему принципу командной мобилизации.