В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках
Шрифт:
В предшествовавшие столетия воины и подданные не имели права вмешиваться в расчеты правителем баланса сил. Однако в ходе двух мировых войн XX в. от граждан и военнослужащих каждой из противоборствующих сторон и каждого воюющего государства ожидалась вера в цели, явно противоречащие подобным расчетам, долженствующим служить надежным компасом в государственных делах. Переносить страдания и умирать за поддержание баланса сил, который сделал возможным (и даже спровоцировал) войну, было совершенно неприемлемым для всех сражавшихся. По идеологическим или иным причинам государственные деятели также раз за разом предпринимали действия, противоречащие принципам силовой политики [431] .
431
Подобно Вудро Вильсону и Франклину Делано Рузвельту в Соединенных Штатах, Ленин в России строил свою политику на объявлении политики баланса сил порочным пережитком. Даже Гитлер время от времени нарушал правила игры: самым ярким примером является его инициатива после нападения японцев на Перл-Харбор в 1941 г., избавившая Рузвельта от почти неразрешимого выбора. Объявление Германией войны Соединенным Штатам позволило Вашингтону приступить к выполнению согласованной с Великобританией стратегии, рассматривавшей разгром Германии в качестве первоочередной задачи. Если бы Гитлер не сделал этого шага первым, трудно представить, каким образом Рузвельту удалось бы в условиях неотомщенного нападения японцев на тихоокеанском театре убедить Конгресс объявить войну
Даже если государственные деятели, граждане и солдаты верили в сказанное ими о порочном и неприемлемом характере политики баланса сил, поведение правительств и перемены в общественном мнении еще вполне вписывались в неизбежную геометрию расклада сил. Само существование суверенных государств позволяет предположить, что когда одно из них становится достаточно сильным, чтобы угрожать независимости остальных, то все способствующее поощрению силовых шагов в отношении потенциального гегемона обретает самые благоприятные условия в считающих себя подверженными опасности странах. В подобной обстановке быстрая смена настроений и симпатий общества не только возможна, но и происходит в действительности за несколько месяцев и даже недель, приводя к созданию и распаду союзов и коалиций. Противоречащие интересы и несовместимые идеалы выходили на передний план лишь при условии отсутствия провоцирующих проведение политики баланса сил внешних угроз. Подобное утверждение уместно применительно к Соединенным Штатам и Советскому Союзу в период между двумя мировыми войнами — слабость Германии поощрила их на намеренное отступление от силовой политики. Обе державы замкнулись в собственных границах, чтобы блюсти чистоту своих политических догм.
Как бы то ни было, баланс сил видится недостаточным для полного объяснения причин этих двух войн. Ожесточенность, с которой они велись, и далеко идущие преобразования, вызванные напряжением сторон, перевернули общество. Цели войны и политические идеологии могли дезориентировать всех участников процесса — однако за яростными битвами безошибочно угадывался демографический фактор, столь же неумолимый, сколь и геометрия силового соперничества.
Подобное восприятие предлагает второй подход к пониманию двух войн. Если, как предполагалось в шестой главе, демократическая и промышленная революции были, помимо всего прочего, реакцией на испытываемое Западной Европой с конца XVIII в. демографическое давление, то конвульсии войн XX в. могут быть истолкованы подобным же образом. Они могут рассматриваться как ответ на столкновение роста населения с пределами, установленными традиционным укладом сельской жизни (в частности, в Центральной и Восточной Европе, а также, в гораздо более разнообразных проявлениях — на обширных пространствах Азии). Разумеется, основным нарушителем всех наличествовавших общественных отношений являлся тот факт, что по достижении совершеннолетия крестьянские сыновья не могли, подобно своим предкам с незапамятных времен, вступать в брак и принимать на себя обязанности взрослых членов общества, поскольку земли было недостаточно. В подобных обстоятельствах традиционные модели сельской жизни оказались под невыносимым давлением; семейные роли и моральные обязательства сельского уклада не могли быть выполнены. Единственным оставшимся вопросом было то, какая форма революционного идеала окажется наиболее привлекательной для возмущенной молодежи.
Еще с середины XVIII в. население Европы и всего мира вышло из состояния сравнительного равновесия. Снижение уровня детской смертности позволило большему по сравнению с предыдущими столетиями числу детей дожить до совершеннолетия. Однако уровень рождаемости не только не снизился, но и стал расти, поскольку уменьшение числа смертельных эпидемий привело к выживанию большего количества супружеских пар в репродуктивном возрасте [432] . На протяжении столетия рост числа населения означал для Центральной и Восточной Европы лишь рост богатства. Возросший объем рабочей силы позволил самыми разнообразными методами усовершенствовать обработку земель, распахать новые пространства и повысить уровень сельскохозяйственного производства. Однако все они имели предел, и в 1880-х стало очевидно резкое снижение прибыльности в почти всех деревнях на пространстве между Рейном и Доном. Это явление ознаменовало два изменения. Первым стал невиданный объем эмиграции в 1880–1914 гг., вызвавший переселение миллионов на западный берег Атлантики, а также на восток— вглубь Сибири. Вторым изменением было выражаемое в самых разных формах революционное брожение в деревнях и городах стран Центральной и Восточной Европы.
432
Относительно концепции «демографической революции» см. K.-F. Helleiner, «The Vital Revolution Reconsidered», in D.v. Glass and E. C. Eversley, Population in History (London, 1965), pp. 79–86; Ralph Thomlinson, Population Dynamics, Causes and Consequences of World Demographic Change (New York, 1965), pp. 14 ff.
Давление на сельский уклад и традиционные общественные модели постоянно возрастало до 1914 г., когда Первая мировая война направила напряжение по новому руслу. Смерть многих миллионов действительно способствовала частичному разрешению этой проблемы в перенаселенных областях Центральной и Восточной Европы. Однако лишь Вторая мировая война, вызвавшая гибель значительно большего количества людей, а также массовый исход беженцев и перемещения целых этнических групп, позволили странам Центральной и Восточной Европы повторить французский ответ на революционные выступления в начале XIX в. (а именно управлять рождаемостью в соответствии с осознаваемыми экономическими обстоятельствами и ожиданиями). В итоге после 1950 г. рост численности населения перестал подвергать европейское общество серьезному давлению [433] .
433
Для рассмотрения явлений, связанных с населением в период войны, см Kulischer, Europe on the Move: War and Population Changes, 1917–1947 (New York, 1948).
Разнообразие опыта по разрешению проблемы роста численности населения способно многое объяснить в подходах и поведении европейских держав в преддверии Первой мировой войны. Как предполагалось в шестой главе, в середине XIX в. Франция и Великобритания пошли совершенно разными путями в разрешении внутренней напряженности, вызванной быстрым ростом численности сельского населения этих стран в 1780 — 1850-х гг [434] . Этот факт был засвидетельствован повышением уровня заработной платы в 1850-х и последующие годы. Сознательное ограничение рождаемости во Франции поставило рост населения в зависимость от экономических опыта и ожиданий. Те, кто не мог найти приемлемую работу в Великобритании, уезжали в европейские колонии, где рабочие места наличествовали в избытке [435] .
434
Ирландская проблема Великобритании не оказалась разрешенной катастрофическим неурожаем картофеля и последовавшим голодом 1845–1846 гг., однако в силу ускоренного процесса эмиграции и жесткой практике запрета на брак до вступления во владение земельным наделом рост численности неожиданно сменился снижением. После 1845 г. политическая напряженность в Ирландии вызывалась не ростом численности населения, а ставшей уделом ирландских крестьян продолжительной сексуальной фрустрацией в ожидании вступления в брак. Относительно психологических и общественных последствий установившегося после голода демографического режима см. Conrad Arensburg, The Irish Countryman, (London, 1937).
435
Цепная миграция, когда удачливый эмигрант оказывался в состоянии отложить достаточное
Ситуация в России напоминала британскую в том смысле, что отток в доступные в политическом отношении и малозаселенные пограничные земли был доступен сельскому населению, которое не могло более следовать традиционному укладу жизни у себя на родине. В 1880–1814 гг. более шести миллионов русских переселились в Сибирь и около четырех миллионов — на Кавказ. В то же время около двух с половиной миллионов жителей западных окраин России (в большинстве своем поляков и евреев) перебрались за океан [436] . Благодаря железным дорогам и вызванным снижением стоимости наземных перевозок многообразным проявлениям промышленно-коммерческой экспансии, эти «предохранительные клапаны» дополнялись расширяющимися возможностями для трудоустройства в городах. Однако вскипавшее в большинстве сельских областей России недовольство наглядно проявилось в ходе внезапной вспышки революционного насилия 1905–1906 гг.
436
Marcel Reinhard, Andre Armengaud and Jacques Dupaquier, Histoire generale de la population mondiale, 3d ed. (Paris, 1968), pp. 401, 470; Donald W. Treadgold, The Great Siberian Migration (Princeton, 1957), pp. 33–35.
Французы и британцы на западе и русские на востоке в конце XIX— начале XX в. оказались перед лицом поистине сложной демографической проблемы. Например, в Германии среднегодичное превышение уровня рождаемости над смертностью в 1900–1910 гг. составляло 860 тыс. человек — однако в то же время промышленно-коммерческая экспансия открыла столько новых рабочих мест, что для обработки сельских хозяйств на востоке приходилось нанимать поляков [437] . И все же давление, оказанное воздействием быстрой урбанизации на традиционный уклад жизни, было крайне серьезным. Активно выходившие на политическую арену новые городские слои зачастую оказывались пугающими для правящей германской элиты, родиной которой в основном были сельские районы и маленькие города. Особенно угрожающей виделась популярная в среде промышленных рабочих марксистская революционная риторика; в то же время многих германцев беспокоила волна славянской миграции с востока. Результатом вышеперечисленного стало ощущение нахождения в осаде и значительно более безоговорочная, нежели того требовал здравый смысл, поддержка Австро-Венгрии летом 1914 г [438] .
437
В 1880–1914 гг. около полумиллиона германских крестьян покинули земли на востоке страны. Согласно данным William W. Hagen, Germans, Poles and Jews: The Nationality Conflict in the Prussian East, 1772–1914 (Chicago, 1980), их общее число составило 482 062 человек.
438
Анализ того, как «архаический» характер политического руководства Германии в преддверии войны способствовал разразившейся катастрофе был впервые обнародован в знаменитой книге Fritz Fischer, Griff nach der Weltmacht (Dusseldorf, 1961) and Krieg der Illusionen (Dusseldorf, 1969), и с тех пор стал общепринятым в среде германских историков. Эти книги были переведены на английский соответственно как Germany’s War Aims in the First World War (London, 1967) and War of Illusions: German Policies from 1911 to 1914 (London, 1975).
Отражение различий между германским и французским развитием является весьма ироничным. Если бы старый правящий режим Германии менее успешно справлялся бы с проблемами, вызванными ростом численности населения в XIX в., то в стране вполне могло прийти к власти революционное движение. Взывающая к другим народам Европы привлекательная универсалистская идеология последнего могла возыметь то же действие, что и французские революционные идеалы конца XVIII в. Однако вместо этого германская борьба за господство в Европе проходила под исключительными — узконационалистическими и расистскими лозунгами, которые могли лишь оттолкнуть, а никак не привлечь другие народы. Иными словами, в долгосрочном отношении столь успешная и быстрая индустриализация лишила германскую модель форм революционного социализма и не позволила Германии победить в войнах XX в. Марксистские рецепты строительства будущего пошли не тем путем — поворот событий 1917 г., который вверг бы в изумление самого Маркса, сделал его учение идеологическим инструментом построения государственной власти в России.
До 1917 г. подобная смена ролей была невообразима. В расположенных к востоку и югу от Германии европейских землях промышленное развитие не поспевало за темпами роста населения [439] . Соответственно, наиболее болезненными политические потрясения были на окраинах Османской и Австро-Венгерской империй. К этой же категории относятся и польские области России. Несмотря на поистине огромный объем эмиграции за океан, [440] одной ее было недостаточно для разрешения проблемы. Молодые люди, которые в надежде выбиться в средние слои общества пытались получить высшее образование, в нужное время оказались в нужном месте — и донесли до своих разгневанных сверстников революционные политические идеи. В этом они достигли значительных успехов, начиная с Болгарии и Сербии [441] в 1870-х, и немногим позже — в других регионах Восточной Европы. Таким образом, Балканы стали пороховой бочкой Европы. Естественным является тот факт, что искрой, вызвавшей грандиозный взрыв Первой мировой войны, стало убийство эрцгерцога Фердинанда Гаврилой Принципом. Неудачные попытки молодого человека получить образование, необходимое для обеспечения удовлетворительного уровня самостоятельности, бросили его в объятия крайне революционной формы национализма [442] .
439
Налицо аналогия с подобным же отставанием Шотландского нагорья и южной Ирландии на Британских островах.
440
В 1900–1914 гг. около 4 млн людей покинули владения Габсбургов и около 2,5 млн — западные области России. Отток из Италии был столь значительным, что привел к запустению ряда деревень на юге страны. Соответствующие статистические данные можно найти в таблицах эмиграции из Европы у Reinhard et al., Histoire generale, pp. 400–401.
441
В Сербии основанная в 1879 г. Радикальная партия создала партийный аппарат и агитационную сеть в сельских районах, изменив в стране основу политики за какое-нибудь десятилетие. См. Alex N. Dragnich, Serbia, Nikola Pasic and Yugoslavia (New Brunswick, N. J., 1974), pp. 17–22. Относительно Болгарии см. Cyril Black, The Establishment of Constitutional Government in Bulgaria (Princeton, 1943), pp. 39 ff.
442
Национализм оказался более близок крестьянам и выходцам из сельских слоев восточноевропейских областей, поскольку в отличие от социализма означал избавление от этнически чуждых землевладельцев и владельцев собственности в городах — причем без малейшего посягательства на крестьянскую собственность. Соответственно, с целью заручиться поддержкой крестьянства, Сербская Радикальная партия отбросила социалистические идеи основателей. Относительно социалистических корней радикалов см. Woodford D. McClellan, Svetozar Markovic and the Origins of Balkan Socialism (Princeton, 1964).