В поисках духа свободы. Часть 1. Центральная Америка

Самойлов Максим

Нет, я не сноб, я простой горожанин, который давно согласился на правила чужой игры. Когда-то мне было за это стыдно, но со временем я понял, что в этом нет слабости, как нет отваги в выстреле снайпера, поджидающего, не выглянет ли жертва из окопа. Я просто один из толпы. Без отличительных признаков, без незаурядных способностей и уже без надежд. Вся моя уникальность спрятана только в двенадцатизначной цифре ИНН, и только за эту цифру я действительно могу быть горд, поскольку она неповторима. Она, словно калейдоскоп алкогольного коктейля, сложенного из знаков зодиака, месяцев года и имён учеников Божьего сына, сформировала меня, одного из миллионов. Мне давно хватило смелости признаться себе в этом, я знаю свою ступень в иерархии людей,

я знаю свою цену на рынке труда, и, наверное, не так уж это мало.

Сначала мне казалось, что я чего-то достоин, но со временем люди объяснили мне, что я собой представляю. Я не верил этому, но с каждым следующим разом мои сомнения исчезали, и всё вставало на свои места. Мне удалось занять свою небольшую ячейку в этом муравейнике пищевых цепей, где люди поедают друг друга, оставляя в конце одиноких стариков. Лишь те, кому везёт, не успевают состариться. Я обречён бежать за призрачной выгодой, переводя минуты своего свободного времени в упущенный доход. Это принцип моей жизни, это моя карма, это моя страсть, это моя зависимость. Мне уже не сложно перевести свою жизнь в рубли, доллары, евро. Я могу подстроиться под любой курс. Могу посостязаться с вами, кто больше стоит. Могу заранее представить, на какой машине буду ездить через десять лет, в каком доме буду жить через двадцать и в каком гробу меня похоронят через тридцать. В моей жизни нет места сюрпризам: здесь всё уже составлено и расписано до мелочей. Мне надо зарабатывать больше, чтобы тратить, тратить, тратить. Ведь разве не в этом смысл нашего существования – спустить как можно больше наличности?..

Я просыпаюсь, резко отпрянув от стекла автобуса, и вижу, что мы стоим в терминале. Нет, это уже не Россия, не тот мир, в котором я жил последние тридцать лет. Это дверь, в которую я случайно заглянул из любопытства – и моя жизнь сделала невероятный кульбит, разрушив, к счастью, все мои планы на дальнейшее бытие. Это Испания, Толедо.

Я стою на мостовой вечного города, где до меня ходили миллионы людей, а после меня пройдёт ещё большее количество. У них тоже свои мучения и проблемы, своя борьба с неустроенностью, свои тайные надежды на что-то. Этот город видел сонмы тел, копошащихся, подобно червям, в прахе мёртвого хищника. Они прогрызали в нём входы в дома, возводили свои башни, прокладывали дороги. В нём они управляли и подчинялись, предавались страсти и отчаянию, созидали и изнывали от безделья. Они переделывали его на свой лад, даже не понимая, что город был их большим домом. И не он был обязан им, а они ему.

Их всех уже нет. Нет лязга повозок, толп праздных гуляк, шума площадей. Люди стали прахом, прах уже много раз подряд – новой жизнью, а город стоит, как прежде. Город, где творили Эль Греко, Сервантес, Хуан де Мена и скульптор Филипе Бигарни. Город, воспетый в произведениях Лопе де Веги и Франсиско де Кеведо. Город, который создавался тремя культурами и от того приобрёл восхитительный колорит и пронзительную душевность. Мусульмане, христиане и иудеи пестовали здесь каждую деталь зданий, каждый проулок, каждую балюстраду, отчего Толедо стал завершённым, фундаментальным и целостным городом, знающим свою истинную цену.

От арабов толедцам досталось искусство керамики: они переняли у них красочность, волшебную вязь и необычный для глазури керамический блеск. Изделия широко распространились за пределы страны. Толедские шёлковые ткани, отличающиеся живописностью рисунка и высоким качеством, можно было встретить во многих королевских домах Европы того времени. Благодаря мавританскому влиянию зодчество приобрело в Толедо особую нарядность и воздушность, учитывая изящество, пришедшее от арабов, и геометрию и размах – от романского стиля. Соединив в себе разные школы, архитектура здесь воплотилась в своём собственном стиле – мудехар.

Толедо нерушим. Он, словно каменный колосс, расставивший свои кряжистые ноги, обосновался на скалах реки Тахо. А за эти две тысячи лет его монолит по пояс врос в земную твердь. И

кажется, ни одна сила на свете уже не способна вырвать его из этого уступа. Он выглядит вечным и может, не конфузясь, стоять в такой плеяде человеческих исполинов, как Иерусалим, Рим или Константинополь. Но он не старик. Сеть морщин, покрывающая его каменистое лицо, образовалась совсем не от лет, а от того колоссального опыта, что накопился за всё время, когда поколения людей стирали сандалии об его мостовые и проливали на его улицах пот, слёзы и кровь. Бурная молодость ушла. Теперь он спокоен, но не сонлив. Складки стен обточил ветер, острые башни зарубцевались от времени. Это уже не юнец, а муж. Шрамы успели покрыть его тело крепостными стенами и сгладиться виноградниками на соседних склонах. Толедо не музей и не памятник – Толедо был и остаётся воином, хоть и находится уже на заслуженном покое.

Он успел побыть приграничным форпостом и чеканным двором, столицей и резиденцией епископата, авангардом Реконкисты и провинциальным городком, всё же чтящим свои традиции и не забывающим своих прославленных предков. Долгое время Толедо придерживался принципа веротерпимости, что помогало ему в развитии торговли, искусства и наук. Последние особенно вошли в расцвет в двенадцатом веке благодаря архиепископу дону Раймунду, основавшему в городе «Школу толедских переводчиков». Благодаря ей западный мир пополнился не только арабскими учёными трудами, но и вновь обрёл книги, утраченные после эпохи античности и сохранённые только в витиеватой письменности востока.

От автобусного терминала до исторической части города мы шли сквозь плотную застройку минут десять – и оказались около Ворот Солнца (Puerta del sol). Направо – через живописную арку – витиеватой змейкой в гору карабкались средневековые улочки. Мы же, боясь заблудиться, свернули влево на широкий бульвар, плавно перетекающий в улицу Армас (Сalle Armas) и упирающийся в площадь Сокодовер (Plaza de Zocodover). Здесь при Альфонсе Мудром трубадуры устраивали музыкальные и поэтические турниры, а при Филиппе II, в век инквизиции, палачи соревновались величиной и яркостью костров. В шестнадцатом веке вместо неё хотели возвести Пласа Майор (Plaza Mayor), но «соригинальничали»: католическая церковь наложила своё вето. И Толедо стал чуть ли не единственным историческим городом, который пошёл вопреки этой испанской градостроительной аксиоме.

За площадью уже был виден толедский замок. Доминантой всего города является Алькасар (Alc'azar) – средневековая мавританская крепость, построенная на руинах римского форта. Его выгодно выделяют не только общие габариты и высота, но и широкое открытое пространство, окольцевавшее променадом стены дворца. Долгое время здесь была главная резиденция испанских королей, пока Филипп II не принял странного для многих решения о переносе официального двора к северу, в небольшой тогда городок Мадрид.

Мы застали дворец в строительных лесах, словно больного, перевязанного лентами бинтов с проступающими пятнами зелёнки. Его реконструировали в очередной раз, но после осады в 1936 году во время Гражданской войны от него и так практически ничего не осталось, так что все дальнейшие работы можно было бы причислять скорее к перестройке, чем к реставрации.

В тесноте толедских улочек зачастую теряются истинные масштабы сооружений. Так это произошло с Кафедральным собором Толедо. Его невероятные размеры не ощущаются, когда ты стоишь рядом с ним, и только оказавшись внутри, ты осознаёшь неимоверные габариты этого христианского святилища. Проходя через Портал Львов (Puerto de los Leones), попадаешь в сумрак, но глаза быстро привыкают, и в скором времени невероятный объём внутренних сводов приводит в благоговение и восторг. Потрясение от масштабности собора растворяет в крови адреналин, смешанный с эндорфинами, если, конечно, их сочетание возможно. Но трепет, истинный трепет, коего и хотели добиться зодчие средневековья, охватывает даже таких скептиков, как мы, люди двадцать первого века.