В поисках любви
Шрифт:
— Плон-Плон.
— А-а. Это французская кличка?
— Да. И французская собачка.
— А папа говорит, французы плохие.
— Что ж, не удивляюсь.
— Он говорит, они нас подвели, и поделом, раз мы связались с таким народом.
— Да, это на него похоже.
— Папочка думает, что нам нужно воевать вместе с немцами, а не против них.
— М-м. Но папочка, кажется, не очень-то воюет — ни вместе, ни против, ни вообще, насколько я могу судить. Теперь вот что, Мойра, — у меня есть кое-что для тебя перед отъездом, первое — это подарок, а второе — небольшой разговор. Разговор — вещь очень скучная, поэтому давай сперва с ним и покончим, ладно?
— Ладно, — вяло
— Я хочу, чтобы ты знала и запомнила, Мойра (перестань, пожалуйста, на минутку играть с щенком и внимательно послушай, что я скажу), — я очень, очень недовольна, что ты вот так удираешь отсюда, это, по-моему, никуда не годится. Когда у тебя есть страна — такая, как Англия, которая дала тебе и всем нам так много, — ты обязана сохранять ей верность, а не бросать ее при первых же признаках, что ей грозит беда.
— Но я не виновата, — сказала Мойра, собирая в морщины лобик. — Я еще маленькая, это Пикси меня увозит. Я же должна слушаться старших, правда?
— Да, конечно, я знаю. Но ты-то сама лучше осталась бы, так ведь? — сказала Линда с надеждой.
— Ой нет, вряд ли. Еще начнутся воздушные налеты…
На этом Линда сдалась. Ребенку может нравиться или не нравиться, когда воздушные налеты действительно происходят, но чтобы при мысли о них детское сердце не затрепетало от восторга — такое было для нее непостижимо; и как это она умудрилась произвести на свет такое существо! Бесполезно тратить время и силы на этого уродца… Она вздохнула.
— Хорошо, подожди-ка, я принесу тебе подарок.
В кармане у нее лежала бархатная коробочка и в ней — подарок Фабриса: коралловая рука, держащая бриллиантовую стрелу, но нестерпимо жалко было губить такую прелесть на эту трусишку с замороченными мозгами. Она пошла к себе в спальню, отыскала спортивные ручные часики, подаренные, среди прочего, на свадьбу с Тони — она их так и не стала носить — и отдала Мойре, которая, по всей видимости, осталась вполне довольна и удалилась столь же вежливо и отчужденно, как пришла.
Линда позвонила мне в Шенли и рассказала об этом свидании.
— Я в таком бешенстве, — говорила она, — мне необходимо излить кому-то душу. Подумать, убила девять месяцев жизни, чтобы породить нечто подобное! Твои-то дети, Фанни, как смотрят на воздушные налеты?
— Просто мечтают о них, должна признаться, а еще, к сожалению, мечтают, чтобы пришли немцы. Целыми днями сооружают для них западни в саду.
— Ну, слава Богу, — я уж было подумала, это поколение такое. Вообще-то, разумеется, Мойра не виновата, это все Пикси, подлая, — ведь схема вся как на ладони, ты не согласна? Пикси — в смертельном страхе, а тут выясняется, что с отъездом в Америку обстоит, как с детским утренником — пускают только в качестве сопровождающего при ребятенке. Вот она и использует Мойру — что ж, так мне и надо за то, что поступила не так, как надо. — Ясно было, что Линда очень расстроена. — И Тони, говорят, тоже едет, с каким-то заданием от парламента, что ли. Хорошенькая подобралась компания, одно могу сказать.
Все время, пока тянулись эти страшные месяцы — май, июнь, июль, — Линда ждала хоть какого-то знака от Фабриса, но знака не было. Она не сомневалась, что он жив — воображать кого-либо мертвым было не в Линдином характере. Она знала, что тысячи французов попали в руки к немцам, но твердо верила, что, если Фабриса и взяли в плен (чего она, кстати, далеко не одобряла в принципе, разделяя ту старомодную точку зрения, что плен, кроме как в исключительных случаях, — это позор), он безусловно сумеет бежать. Еще чуть-чуть, и она получит весть от него, а до тех пор — ничего не поделаешь, надо попросту
Они смеялись, предавались любви, опять смеялись — и месяцы промелькнули, не оставив им времени ни на что, кроме смеха и любви. Достаточно для нее — но как насчет него? Теперь, когда жизнь сделалась такой серьезной, а для француза — такой трагической, не выкинет ли он из памяти это лакомство, эти сбитые сливки, как нечто столь несущественное, что их как бы вовсе не бывало? Она начала все больше склоняться к мысли — и повторять себе вновь и вновь — и приучать себя к сознанию, — что, вероятно, все кончено, что Фабрису не быть отныне в ее жизни ничем иным, как лишь воспоминанием.
В то же время те немногие люди, с которыми она общалась, считали своим долгом непременно подчеркнуть, пускаясь в рассуждения о Франции, — а кто теперь в них не пускался, — что французы «нашего круга», семьи, которые слывут «bien» [96] , проявили себя наихудшим образом, как отъявленные петеновцы [97] . Фабрис не может быть в их числе, думала она, и верила в это, — но если бы только знать доподлинно, если б иметь подтверждение…
96
Здесь: порядочные (фр.).
97
Петен, Анри Филипп (1856–1951), французский маршал, глава капитулянтского правительства, затем — коллаборационистского режима «Виши». В 1945 приговорен к смертной казни, которая была заменена пожизненным заключением.
Так и жила она, переходя от надежды к отчаянию, и шли месяцы, а от него — все так же ни единого слова, а ведь он мог бы прислать словечко, если б хотел; и постепенно отчаяние стало брать верх.
И вот однажды в августе, воскресным солнечным утром, в страшную рань, у нее зазвонил телефон. Вздрогнув, она очнулась от сна с ощущением, что он звонит уже не первую минуту — и с абсолютной уверенностью, что это Фабрис.
— Это Флаксман [98] 2815?
— Да.
98
Телефонная подстанция в Лондоне.
— Вас вызывают. Соединяю.
— All^o-all^o?
— Фабрис?
— Oui.
— Фабрис! Как же долго я вас ждала!
— А! Так, значит, я могу сейчас приехать?
— Ой, погодите, — да, можете, сейчас же, только не уходите еще минутку, продолжайте говорить, я хочу слышать ваш голос.
— Нет-нет, меня на улице ждет такси, я через пять минут буду у вас, есть слишком много такого, дорогая, чего не сделаешь по телефону, так что… — Щелчок.