В поисках солнца
Шрифт:
Райтэн растерянно заморгал.
— Что? — вновь глупо переспросил он.
— Ну! — Тогнар с деланной непринуждённостью присел на край стола. — Я ведь мог так поступить, верно?
«Нет, конечно!» — в тот же момент мелькнуло в голове Райтэна, потому что ему совершенно не представлялась подобная картина.
— Да, — ответил он из чувства справедливости.
— Вот! — наставительно поднял палец Тогнар. — Но не поступил, так? — Райтэн заморожено кивнул. — Потому что, — продолжил отец, — был то ли слишком глуп, то ли слишком горд. Что, впрочем, —
Явно растерянный Райтэн пошевелил губами, похмурился, потом начал было:
— Но я ведь…
Резкий жест отца прервал его.
— Если бы я пришёл. — Перебил он. — Неважно, пять лет назад, десять, пятнадцать. Пришёл сам и попросил тебя не причинять мне боль своей холодностью. Ты отказал бы?
Райтэн часто, беспомощно заморгал.
— Нет… — неразборчиво пробормотал он. — Конечно, нет.
— Что возвращает нас к тому, что это был мой выбор, — грустно заключил отец.
Лицо Райтэна скорчилось самым причудливым образом: он пытался не шмыгнуть носом.
— Впрочем, — вернулся к оптимистичному тону Тогнар, — ты ведь тоже мог в любой момент просто прийти сам. Так что давай-ка договоримся по-родственному, и будем впредь считать, что ответственность лежит на нас обоих в одинаковом объёме, да? — он протянул сыну руку, предлагая закрепить договор.
Райтэн дёргано кивнул и руку пожал.
Отстранёно заметил, какая она — рука отца — стала дряблая.
У старшего Тогнара была живая подвижная мимика, что отчасти скрадывало возраст — многочисленные морщины постоянно становились частью выражения лица и казались ситуативными мимическими морщинами, а не постоянными, возрастными. Но рука — рука его так соврать не могла. Это была рука человека, который приближается к шестидесяти годам.
Стыд куда-то ушёл из сердца Райтэна: вместо него там захозяйничала боль. Боль от понимания, что он потерял пятнадцать невосполнимых лет с отцом — а если бы не Дерек, потерял бы отца и вовсе.
Это было уже чересчур; он заплакал.
Отец ничего не сказал; просто обнял его — как, наверно, в последний раз обнимал в глубоком детстве. Ему тоже было больно — за собственную глупость и за то, что не инициировал этот разговор раньше.
Эристика — искусство спора нечестными средствами. Если в основе софистики обязательно лежит подмена, то эристика — это убеждение других в своей правоте вне зависимости от того, есть ли ошибка или подмена в основе. Тогнар имеет в виду, что использует нечестные способы, чтобы доказать истинное утверждение.
9. Что делает людей способными на убийство?
Сперва Илмарт встал закрыть окно, потому что, как ему казалось, задувающий в него ветер может сдуть со стола его перо. Не проработав после этого и пяти минут, он встал снова — частично задёрнуть штору,
— Да что ты мечешься!.. — сердито прошипела Олив, мимо которой он постоянно пробирался туда и обратно.
— Всё, всё! — махнул рукой Илмарт и взялся было за работу… Но ему снова показалось, что дует.
Досадливо вздохнув, он остался на своём месте, чтобы не тревожить Олив снова.
…проблема была не в окне: проблема была в Руби.
Она сидела на своём месте и увлечённо вырисовывала рыб на давешней карте.
И Илмарту казалось, что каждый её мазок проходится прямо по его сердцу, причиняя боль и дискомфорт, — от того он и не мог найти себе покоя.
Мысль о том, что интриганка, заманившая в ловушку его друга, сидит и рисует на его карте — на его карте! — заставляла кровь кипеть от бешенства. Ему хотелось встать и выдернуть карту из её рук. Самым жёстким растворителем стереть всё, что она успела там повывести. Стереть сам след её существования в этом кабинете.
Кровь билась ему в виски: он не мог нанести на своей текущей работе ни одной черты. Постоянно воображая перед мысленным взором, что и эта карта окажется в мерзких руках обманщицы, он мысленно корчился и страдал.
Илмарт считал весьма удачной и разумной стратегию, в которой они трое притворяются, что поверили, будто бы Руби действовала по своему почину и не имела отношения к интригам отца. С точки зрения войны это было правильно. И Илмарт, пусть и не любил игры такого рода, был готов притворяться, быть любезным, улыбаться в глаза и всячески изображать из себя доверчивого болвана.
На карты — его карты! — это было выше его сил!
Она, эта бездушная мразь, держала его карты в руках, выводила на них свои отвратительные картинки, пачкала их своим дыханием!
Ему хотелось придушить её за это святотатство; в какой-то момент он так размечтался, что сломал перо, которое вертел в своих руках.
— Кажется, у меня сегодня слишком болит голова, чтобы работать, — отстранёно проговорил он и чуть ли не выбежал наружу — казалось, если он пойдёт обычным спокойным шагом, то не выдержит, и, приходя мимо Руби, за волосы оттащит её от своей карты.
Уйти далеко он, впрочем, не успел: вскоре его догнала Олив. Ничего не сказав, она примерилась к его шагу и просто отправилась с ним — рядом.
Спустя полчаса, когда они уже шли по какому-то переулку, она вдруг спросила:
— И что не так с Руби?
Илмарт остановился и бросил на неё мрачный недовольный взгляд.
Олив, подперев бок рукой, выгнула бровь.
Конечно, она заметила — сложно не заметить столь горячо прожигающие взгляды. Увлечённо рисовавшая Руби, естественно, не видела; а вот Олив имела привычку такие вещи отмечать, и её весьма насторожило нетипичное поведение друга.
Илмарт встал перед тяжёлой дилеммой.