В польских лесах

Опатошу Иосиф

— Как он говорил с вами, Берек, по-еврейски? — спросил Мордхе.

— О чем вы спрашиваете? Конечно, по-еврейски! — улыбался старик. — Я ясно помню, как если бы это сейчас было предо мною. Когда он сидел на белой лошади, он выглядел царем. А усы у него были… Не один поляк ему завидовал: без преувеличения можно сказать, они ему до плеча едва не доставали.

— Пожилые люди тоже служили в полку? — поинтересовался Мордхе.

— Пожилые? — Старик закрыл один глаз и подумал с минуту, как бы не очень понимая, о чем его спрашивают. — Мало было пожилых, все больше молодые. Но нашему полку стыдиться не приходилось. Даже уланы отступали, не могли устоять перед огнем врага, а мы, евреи, лежали больше четырех недель возле старого кладбища в окопах и дали-таки противнику пороху понюхать. Правда, продержались недолго. Но если бы мы получили тогда хоть один полк в подкрепление, — старик заговорил тише, словно желая сообщить что-то секретное, — Варшава осталась бы в наших руках. Даже в Йом Кипур мы не уходили из окопов. Реб Меирл разрешил. Помню как сегодня: после чтения Кол нидрей [34]

на землю опустилась светлая ночь, небо было густо усеяно звездами. Никто из нас глаз не сомкнул. Мы сидели кучками у костров, беседовали о разном, говорили немного и на религиозные темы и ждали: враг каждую минуту мог начать штурмовать наши окопы. Берек тоже был с нами, переходил от костра к костру, для каждого солдата находил теплое словечко, шутку. В общем, куда только он не подходил, везде становилось веселее. Это был душа-человек!.. Да, так с чего я начал? Враг был уверен, что евреи в Йом Кипур драться не станут, и с наступлением дня начал штурмовать наши окопы. Что вам сказать, дети мои? Воздух был раскален, так и сыпались снаряды… Мы тоже не молчали; каждый раз, когда враг наступал на нас из лесу, казалось, что все леса сдвинулись с места. Страшно было… Но когда враги подошли ближе к окопам, наши пушки их всех как косой скосили. Так продолжалось почти до вечера. Берек бегал от одного окопа к другому. Три лошади пали под ним в то утро, и каждый раз, когда он кричал: «Пли!» — пушки начинали грохотать так, что уши закладывало. Враг придвигался все ближе. Загорелись деревянные еврейские домики, у нас огонь был тоже и сзади, и спереди. Но мы стояли все, как один человек, до последней минуты, и, когда враг ворвался в окопы, мы и тогда не удрали, бились за каждую пядь земли, и кровь лилась рекой. Понимаете?.. Десять солдат-язычников против одного еврея. Как саранча, они высыпали из леса; лишь тогда Берек приказал отступить. От всего полка нас оставалось только несколько десятков. Но никто не сдался врагу, а я, убегая, получил пулю в ногу.

34

Синагогальная молитва, которая читается в Судную ночь.

— Говорят, что Шмуэл из Збиткова… — начал один из хасидов.

— Знал ли я Шмуэла из Збиткова? Ха-ха-ха! Это был ангел! — прервал хасида старик. — Когда казаки вошли в Прагу, они там устроили такую бойню, что упаси Господи! И если бы не Шмуэл из Збиткова, едва ли уцелел бы хоть один еврей в Праге. Он послал гонцов и дал знать, что каждый казак получит за мертвого еврея серебряный рубль, а за живого — золотую трехрублевку. Понятно, что к нему привели больше живых…

Старик замолчал, по привычке пощупал, на месте ли его деревяшка, вздохнул и опустил голову.

— А куда девался Берек? — спросил Шмуэль. — Остался в Польше?

— Он был не дурак, — усмехнулся старик. — В тот же день уехал за границу! Если бы он остался в Праге, он был бы повешен. Не думайте, все было рассчитано до мелочей, там, да будет вам известно, было достаточно умных людей!

— Но он же вернулся обратно, этот Берек, — прервал пожилой хасид старика.

— Дайте же рассказать, — старик сделал рукой знак хасиду, чтобы тот замолчал, — не забегайте вперед! Что я хотел вам сказать? Да. В первое время ничего не слышно было о нем, о Береке, как будто он в воду канул. Позже люди рассказывали, что он стал адъютантом у Наполеона, завоевывал страну за страной, и все думали, даже христиане, что наш Берек освободит Польшу. Теперь, господа, оставим в покое Берека и поговорим о моей ноге. Послушайте, какие чудеса бывают. Я пролежал в лазарете до поздней зимы. Возились, возились — лучше не стало. Коротко говоря, мне отняли ногу выше колена. Не стоит вспоминать, как мне было горько: калека, ни гроша за душой, а тут надвигается Пейсах. Ничего не оставалось делать, кроме как взять суму и побираться. Но есть Бог на свете, Он ниспосылает исцеление от всех болезней. В тот день, когда я должен был выписаться из лазарета, туда зашел совершенно чужой человек, спросил мое имя, оставил мне кошелек с двумя сотнями злотых и, прежде чем я успел прийти в себя, скрылся. Позже я узнал, что это один еврейский магнат посылал каждому из полка Берека, кто уцелел, по двести злотых. В те годы, понятно, это была большая сумма. Мне, конечно, начали сватать невесту из Коцка, младшую дочь Шлоймы-банщика. Словом, что тут долго рассказывать: я женился. После свадьбы тесть сказал мне (умный человек был Симха): «Мой совет тебе: становись цирюльником. Если для всякого другого это дело выгодно, то для тебя тем более! Стричь! Кровь пускать! Не унывать!.. И ты, с Божьей помощью, заработаешь на жизнь». В те времена, понимаете ли, каждый обыватель раз в месяц стригся в бане и пускал себе кровь. Все удовольствие стоило три копейки, ха-ха-ха!.. Так, на чем я остановился? Я сделался цирюльником. Первое время приходилось биться, как льву, из-за хлеба насущного, дети у меня, не про вас будь сказано, не выживали, но не в этом суть. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Однажды послали за мной из дальней деревни, чуть ли не из-за Лукова. Арендатор заболел и желал непременно, чтобы только я пустил ему кровь. Тогда это была нелегкая поездка. Коцк, понимаете ли, принадлежал австрийцам, а Луков — русским! Такая поездка была связана с опасностью для жизни. Но ничего, я знал, что меня, калеку, никто трогать не будет. Словом, я пустил кровь, этому еврею стало лучше, а как только я выехал из деревни, я встретил Берека. Он совсем не изменился. Те же усы, тот же шрам на лбу, только другая шапка — меховая, медвежья. Я сейчас же слез с телеги, стал перед ним на своей деревянной ноге, как в добрые старые времена, руку под козырек, и заговорил: так, мол, и так, пан полковник; произнес весь титул…

Что вам сказать? Вы не поверите. Он обнял меня, прослезился, расспрашивал, как я поживаю, напомнил мне, как мы вместе лежали в окопах. Берек меня не отпускал, я должен был с ним выпить, и, уверяю вас, если б он мне тогда сказал, что я ему нужен, я бы бросил жену с детьми и остался с ним. Перед отъездом я ему говорю: «Пан полковник, австрийские уланы причиняют нам зло». «Терпение, — говорит он, — скоро Польша опять будет наша». Кто мог тогда думать, что его ждет такой тяжкий конец! Как там дело было, я и до сих пор не знаю. Я думаю, что враг, вероятно, заманил его за коцкинский шлагбаум, и, когда он со своей горсточкой солдат вышел на базар, за ним закрыли шлагбаум и стали палить. Удрать, понимаете ли, некуда: это была дьявольская западня. Тогда он шашкой стал прокладывать себе дорогу. Евреи-лавочники, в то время бывшие на базаре, рассказывали мне, что он снимал головы с врагов, как капустные кочаны, и, если б лошадь под ним не пала, он бы спасся. Он оборонялся, не выпуская шашки из рук, пока не подкрался к нему какой-то улан и не угостил его саблей по голове. И когда Берек уже лежал в луже крови, уланы Гунтци рассчитались-таки с ним: изрезали его в куски. Скоро пришло польское войско, прогнали австрийцев из Коцка и Берека торжественно похоронили у самого въезда в город… Вот мы уже и у самой могилы!

Старые хасиды, которые не раз бывали в Коцке, даже не взглянули в ту сторону и лишь слегка посмеивались над тем, с каким благоговением калека говорил об этом грешнике. Молодые же открыли рты и глаза.

У дороги, что сворачивала в город, виден был холмик, поросший высокой травой. Посреди холмика стояла кривая яблоня. Кругом было тихо. В тишине слышалось только, как плещется, разливаясь, река Вепша, будто рассказывает про подвиги отважного Берека.

С боковой дорожки налетел воз с хасидами. Хасиды опередили кибитку, подъехали к холму и остановились.

Босой Исроэл сошел с козел прямо посреди дороги, несколько хасидов с поклажей последовали за ним. Мордхе смотрел по сторонам, не понимая, что случилось, потом велел вознице остановиться.

Хасиды с шумом окружили могилу Берека. Они неистовствовали, кричали, мочились на холмик, как могли, надругались над ним и кричали, раскачиваясь, словно во время ежемесячного обряда благословения молодой луны:

— Отвергни, презри его, ибо он отлучен!

Мордхе задрожал, схватил за рукав реб Иче, который сидел бледный, с закрытыми глазами.

— Ребе, прогоните их оттуда! Я им голову сверну! Это так же верно, как то, что я еврей!

— «Горе глазам, видящим подобное», — сказал реб Иче с болью.

Тем временем старик сошел с воза, взял увесистый камень и бросил прямо в голову босому Исроэлу. Поднялся шум. Хасиды кинулись врассыпную, не понимая, откуда на них напали.

— Солдаты-иноверцы так не поступили бы! — Калека пробрался к насыпи и кричал, возмущенный: — Откуда у евреев, да еще у хасидов, которые едут к ребе, взялось столько наглости, чтобы позорить покойника? Чтоб вы сгорели, чтоб вы до города не доехали! Пусть вас Бог накажет! Чтоб вы кровью…

— Чего он хочет, этот калека? — спросил кто-то. — Братцы, отберите у него его деревяшку и оставьте его на могиле его праведного ребе, реб Берека, пусть он там валандается и тявкает себе…

Старик поднял деревяшку, замахнулся ею, вытянулся, словно часовой на посту, у могилы Берека и закричал:

— Попробуйте только! Нечестивцы! Думаете, управы на вас нет! Я вас всех прикончу!

Какой-то молодой человек стал подкрадываться к холму, хотел утащить деревяшку, но реб Иче сошел с брички, подбежал к нему, схватил за руку, поглядел ему прямо в лицо. Он был страшно бледен, дрожал от гнева и не в состоянии был произнести ни слова. Потом заговорил:

— Что ты хочешь сделать? Стыдись!.. Истинный хасид должен уметь любить и грешника… Любить — потому что, как бы ни был грешен человек, он все-таки таит в себе искру Божью… Исроэл ведь думает, что защищал Бога, а я скажу тебе, — почти кричал реб Иче, — что он только что совершил несправедливость, он не только грешил, но и других ввел в грех! Так чем же он лучше нечестивого Иеровоама? [35]

Босой Исроэл стоял среди толпы, перевязывал на голом теле веревки, оставлявшие кровавые следы, и, не прислушиваясь к тому, что говорил реб Иче, посылал в пространство ужасные проклятия: «Отвергни и презри его, ибо он отлучен!»

35

Иеровоам — вождь восстания против правления наследников царя Давида. Это восстание привело к расколу единого Израильского царства на Израиль и Иудею.

Откуда ни возьмись около Мордхе появился Шмуэл, странно улыбаясь; он будто рад был всей этой истории и произнес с иронической улыбкой:

— Что скажешь про босого Исроэла? Слышал ты его неистовства и проклятия? Люди говорят, что он Божий человек, служит Господу с усердием и великой преданностью. О реб Иче и толковать нечего: что он цадик, это каждый видит. Спрашивается, кто из них прав? Я ничего не хочу сказать ни про того, ни про другого, просто мне пришла в голову эта мысль, — посмеивался Шмуэл, не спуская глаз с Мордхе. — На чьей же стороне правда?

Мордхе не отвечал; ему была противна ухмылка Шмуэла; с ненавистью отвернулся он от него, чувствуя, однако, что слова бывшего учителя его как-то задели. Действительно, кто из этих двоих прав? Один ведь опровергает другого!

Хасиды, боявшиеся проклятий босого Исроэла, совсем растерялись при словах реб Иче. Они торопливо сели в кибитку, стыдясь друг друга, и поехали в город.

Мордхе не поехал с ними. Он сказал реб Иче, что придет в город пешком. Оскорбленный, негодующий так, будто осквернили его святыню, он остановился у дерева, погруженный в размышления, и наблюдал за тем, что станет делать старик.