В польских лесах

Опатошу Иосиф

— Ой, Господь, ой, Бог наш, ой, великолепие, ой, один… на царском престоле…

Плач этот долго стоял у всех в ушах, как бы подчеркивая лесную тишь, усиливал страх, сгущал тьму. Все невольно задрожали.

Мордхе неожиданно понял, что сидит рядом с реб Иче. Вдруг он увидел, что небо прояснилось, а звезды, став больше, загорелись непривычно ярким огнем. Они лежали, как насыпанные, рядом друг с другом, спустились ниже и, казалось, вот-вот начнут падать всем на головы.

Реб Иче взял Мордхе за руку, посмотрел на небо, с минуту помолчал и тихо спросил:

— Слышишь?

Ослепленный,

Мордхе широко раскрыл глаза; тысячи звуков, один другого нежнее, неслись к нему. Эти звуки пришли из леса, из тьмы, со звезд. Он чувствовал руку реб Иче в своей, слышал, как тот шепчет ему на ухо, да так тихо, будто гладит его щеку пушинкой:

— …истинной мелодией можно подняться до пророчества, мелодия заключает в себе все тайны милосердия, и настоящий праведник общается с Господом Богом только через музыку…

Мордхе не разбирал слов реб Иче. Он только смотрел, как звезды прыгают, выстраиваются в ряд, складываются в буквы, и огненное слово «Господь» зажигается в небе справа, а слова «Бог наш» — слева.

«Отец» сгибается втрое, корчится, тянется к «матери». «Мать» начинает плакать, ибо теперь она связана. Поднимается шум, звезды раздвигаются, освобождают место, и мелодия достигает неба. Ее напевают мириады звезд, ее напевает лес. Мелодия укутывает «мать», как одеяние из света. Она разрывает веревки и ведет пляшущую «мать» к «отцу». «Отец» и «мать» встречаются, обнимаются и сливаются с мелодией. Вдруг вокруг воцаряется тишина, все создания — на небесах, на земле, в глубинах лесов и вод, — трепеща, подхватывают немой напев и предаются любви.

* * *

С наступлением утра Мордхе проснулся. Слезы стояли у него в глазах, он еще чувствовал поцелуи Рохеле на своих щеках и, огорченный, в первую минуту старался понять, за что его отрывают от нее. Потом вспомнил, что только что проснулся, и осмотрелся по сторонам. Кибитка стояла. Старик на деревянной ноге и с мешком за спиной подошел к ним с дороги:

— Доброе утро! Подвезите человека в город!

Люди потеснились, старика посадили в кибитку. Кто-то спросил:

— Вы родом из Коцка?

— Почти, — улыбнулся старик. — То есть родился я в Праге, но живу в Коцке больше сорока лет.

— Сколько же вам лет, дедушка? — потянул его за рукав какой-то молодой человек.

— А зачем тебе знать? — обиделся было старик, но тут же смягчился: — Скажу честно, я сам не знаю! Когда я служил у Берека [31] под Прагой, мне сравнялось как раз шестнадцать, а это было… Сейчас… Было в пятьсот пятьдесят четвертом году [32] . Ну, сосчитайте! — улыбался старик, показывая два уцелевших зуба, торчавших, как вилы.

31

Берек (Дов Бер) Иоселевич (1764–1809) — уроженец города Кретинги в Литве, полковник польского войска времен антирусского восстания Тадеуша Костюшки и наполеоновский войн. В 1794 г. получил поручение от Костюшки набрать из евреев кавалерийский полк и принял деятельное участие в защите Варшавы. Большинство его солдат погибли в боях с войсками

Суворова. Бежал в Италию к генералу Домбровскому и там записался в польский легион. Пал в бою в Коцке.

32

По европейскому календарю — 1794 г.

— Вам уже около восьмидесяти, — произнес кто-то.

— Вы неверно сосчитали, дяденька! — улыбнулся старик. — Я старше!

— Конечно, конечно, — вмешался Шмуэл, — этому человеку больше восьмидесяти.

— Молодой человек угадал, — покачал головой старик. — В первый день Швуэс [33] мне пошел восемьдесят первый год.

Лошади выехали на шоссе, рванули кибитку и с грохотом повезли ее вперед. Кибитка стонала, ее колеса со скрипом терлись о несмазанные оси.

33

Весенний праздник.

Мордхе внимательно посмотрел на человека, принимавшего участие в битве под Прагой, и придвинулся к нему поближе, но растерялся, не зная, о чем спросить.

Не раз слышал Мордхе от своего отца, что их родственник, Шлойма из Збиткова, платил тогда казакам серебряный рубль за каждого убитого еврея и золотую трехрублевку за живого.

— Вы действительно служили у Берека Иоселевича? — заговорил вдруг хасид, все время лежавший на своем мешке. — У того самого, который похоронен за Коцком?

— Да, да… — Старик вынул табакерку, основательно затянулся, чихнул себе в бороду и передал табакерку другим. — У этого самого, у Иоселевича, я и служил.

— И была действительно бойня, да? — Хасид сдвинул набок бархатную шапку. — Ведь говорили, что ужасная бойня… Я, конечно, точно не знаю, но, кажется, весь еврейский полк был уничтожен…

— Правда, правда. — Старик показал рукой на деревянную ногу: — Тогда я и ногу потерял!

— В самом деле? Ай, ай! — Старые хасиды с удивлением смотрели на протез, будто он приобрел теперь особое значение.

Старик задумался и вздохнул:

— Эх, давно, давно все это происходило…

— А он действительно был — как его звали, Берек, кажется? — опять спросил хасид в сдвинутой шапке, — такой великий вождь? Должно быть, большого ума был человек. Шутка ли — руководить войском! Это ведь трудное дело!

— Он был грешник, — бросил кто-то. — Он открыто осквернял субботу.

— Ты не достоин говорить о нем! — загорячился старик. — Кто ты такой, деланный праведник, который ни о ком, кроме себя, не думает? Вспомни лучше о собственных грехах!

— Даже в Йом Кипур он дрался, — отозвался кто-то еще.

— И пусть! — Со злости старик поднял свою деревянную ногу вверх, как бы замахиваясь на хасида. — Реб Меирл разрешил ему. Если не знаешь, так молчи!

— Только не ссорьтесь, только не ссорьтесь! — начал Шмуэл успокаивать старика.

— Кто ссорится? — еще громче закричал старик. — Я не люблю, когда человек говорит про то, чего сам не знает.

Мордхе вынул бутылку подслащенной водки, поднес старику, тот потянул из нее, разом оставив меньше половины, согрелся и оживился.