В полярной ночи
Шрифт:
— Требуется тонна-полторы конструкций, — сказал Дебрев в трубку телефона. — Как?.. К какому сроку?.. А вот к такому — завтра… Ну, хорошо, через неделю. Будут конструкции, — проговорил он, кладя трубку. — Теперь дальше. Мнение строителей.
Лесину не понравилась перспектива возиться еще с одним неплановым объектом. Он выдвинул против строительства нового цеха все возможные доводы — дефицит материалов, нехватка рабочей силы, отсутствие этого цеха в титуле. Без разрешения Москвы они вообще не имеют права браться за такое дело.
— Ну, это не вашего ума горе, — негромко заметил Дебрев. ¦— С Москвой как-нибудь сами договоримся. .
После Лесина слова попросил Назаров. Едва он начал говорить, в дверь
— Шифровка из Москвы, Валентин Павлович! Дебрев досадливо махнул рукой.
— Ладно, зовите. Говори, говори! — сказал он замолчавшему Назарову.
В кабинет вошел шифровальщик, молодой паренек в стандартном полушубке, и вынул из кожаной сумки расшифрованный текст. Дебрев расписался на поданном ему листочке и развернул телеграмму.
Назаров продолжал. Дебрев, слушая, стал пробегать глазами телеграмму. И вдруг лицо его так странно и резко изменилось, что Назаров, словно споткнувшись, оборвал свою речь на полуслове. Бледный, растерянный Дебрев поднял глаза на молодого шифровальщика, словно не поверил тому, что прочитал, и хотел по лицу его понять, верно ли то, о чем говорила телеграмма. Шифровальщик стоял перед ним молчаливый, подтянутый и почтительно ожидал, когда ему возвратят шифровку. Дебрев посмотрел на собравшихся, и все поняли, что он сейчас никого не видит и не слышит. Он снова стал читать телеграмму, теперь он читал медленно, словно останавливаясь на каждом слове. Прочитав, он откинулся головой на спинку стула — он не слышал поразившей собрание тревожной, напряженной тишины. Потом, встрепенувшись, возвратил шифровку. Лицо его, по-прежнему, было бледно, но спокойно. Он сказал, обращаясь к Назарову:
— Я отвлекся. Ты, кажется, кончил, Николай Петрович?
Назаров добрался только до половины задуманной речи, но ответил коротко и решительно:
— Да, я кончил.
— Очень хорошо! — сказал Дебрев. — Очень хорошо! — повторил он, видимо теряя контроль над своими словами и не слыша, что говорит. Лишь с усилием он заставил себя вернуться к заседанию. — Товарищи. — сказал он, — мне кажется, разговоров хватит. Я предлагаю Караматину, Назарову и Лесину немедленно засесть и составить проект приказа по комбинату с точными сроками. Прошу с этим приказом ко мне через часок, а сейчас кончим на этом, товарищи.
Все встали. У двери Дебрев задержал Седюка:
— Останься минут на пять, Михаил Тарасович. Седюк возвратился на свое место. Дебрев сел в кресло и молча смотрел на стол, словно на нем еще лежала страшная шифровка.
— Добились они своего! — сказал он хрипло. — Добились-таки — поставили нас на колени!
— Да что случилось, Валентин Павлович? — воскликнул Седюк. — Неужели что-нибудь на фронте? Что со Сталинградом?
— Ничего со Сталинградом. Ожесточенные сражения, — горько усмехнулся Дебрев. — Стоит Сталинград. А вот устоим ли мы с тобой, этого не знаю. — Он снова жестоким усилием заставил свой задрожавший голос стать спокойным. — Москва сообщает, что на караван, шедший к нам из Архангельска, напал в арктических водах немецкий крейсер. Все суда потоплены, часть команды погибла, часть пленена. Потом крейсер рванулся в устье Каралака, — очевидно, хотел проскочить к Пинежу, там еще похозяйничать. В устье Каралака, меж островков, стояли старые грузовые суда, переоборудованные в мониторы. Представляешь положение — трех- и шестидюймовки против его двенадцатидюймовок? Крейсер отходил на безопасное расстояние и расстреливал все эти суда. Но прорваться в Каралак он не сумел, сам получил повреждения. Самолеты, находившиеся у него на борту, сгорели. Опасаясь подхода наших самолетов — их вызвали по радио, — он бежал и скрылся в тумане. Сейчас его преследуют с воздуха.
Голос Дебрева пресекся. Он некоторое
— Ты представляешь, что это значит, Михаил Тарасович? Это двенадцать тысяч тонн грузов, самое необходимое для нас, то, без чего мы не можем строить, не можем пустить завод, просто не можем жить! Это арматура, серная кислота, консервы, масло, цемент, самое для нас сейчас важное — цемент! Ведь это же ни пополнить, ни достать неоткуда! Ты это понимаешь?
И внезапно растерянность и отчаяние, охватившие его, бурно превратились в гнев. Весь красный, с искаженным лицом, Дебрев хватил кулаком по столу.
— Точно рассчитывали, точно! Все равно просчитаетесь! — с яростью крикнул он. — На колени нас хотели поставить? Врешь, не поставите!
Он заметался по кабинету, бешено ругаясь, грозя кулаком.
— Нет! — крикнул он, останавливаясь перед Седюком, уставясь в него ненавидящими глазами. — Нет, какого дурака я свалял, понимаешь? Сейчас единственное наше спасение — Пустынное. Там же тысячи тонн грузов, их надо непременно доставить сюда, все, что возможно, все, что невозможно, — все! А я согласился остаться тут, рассчитывал, как дурак, тут планировка медеплавильного, тут ТЭЦ, это центр, это решает. Там центр, там решается наше строительство, а я — здесь!
— Туда поехал Сильченко, — напомнил Седюк. — Надо дать ему телеграмму, он сделает все, что сумеет.
Дебрев закричал еще бешенее:
— А что он сумеет? Он сто раз подумает, прежде чем решится перегрузить баржу на жалкую сотню тонн. Ты его не знаешь, а я с ним каждый день сталкиваюсь, одно он понимает — удерживать мою руку! — Дебрев вдруг в бешенстве передразнил Сильченко: — «Нельзя так, Валентин Павлович, люди есть люди, они не любят, когда их по голове бьют, лучше просто поговорить, помочь, ободрить!» Говори, помогай, одобряй! — крикнул Дебрев, снова впадая в ярость. — Сейчас бить нужно, именно бить, всех бить, кто мешает, кто недостаточно шевелится, кто не понимает — не время из себя олимпийца корчить! Сейчас там, в Пустынном, нужно идти в крайком партии, до самых высоких начальников добираться, хватать их за горло, кулаками махать у них перед носом, по телефону с ЦК связаться — разве он это сумеет? Мне там надо сейчас быть, понимаешь? Мне! — И, остывая после вспышки, он повторил с мрачным убеждением: — Тут, конечно, ничего не поделаешь, комбинат я бросить не могу, но знаю: сейчас там должен быть я, а не Сильченко.
Он сидел в кресле серый, постаревший, сразу потерявший весь свой внушительный вид, потом устало проговорил:
— Ладно, иди. О шифровке пока никому ни слова. Мне нужно одному подумать. Через часок зайди ко мне с проектом приказа.
19
Седюк не пошел к Дебреву с проектом приказа. Он не возвратился в проектный отдел. Он ходил по темным улицам и разговаривал с собой, кричал на себя. То самое состояние, которое раз уже бросило его из спокойной теплушки эшелона на забитые войсками и машинами фронтовые дороги, снова охватило его, гнало куда-то в неизвестное. И от этой борьбы с самим собой он изнемог, как от тяжкой физической работы. Он возвратился домой в третьем часу и сразу же уснул.
Непомнящий назвал телефон влюбленным мартовским котом. Но Седюку сквозь сон казалось, что около него обиженно скулит побитый пес. Телефон дребезжал не меньше минуты, прежде чем, разбуженный этим дребезжанием, он догадался схватить трубку. Глуховатый, недовольный голос спросил:
— Алло! Это товарищ Седюк?
— Да, я, — ответил Седюк, проводя ладонью по лицу, чтобы стряхнуть сон.
— Вы сказали, что вам можно звонить ночью. Это говорит Газарин. Я звонил уже два раза, вас все не было. Я тут кое-что прикинул — похоже, наше с вами дело выйдет. Когда можете ознакомиться?