В пору скошенных трав
Шрифт:
Завидев мужичка, дед говорил нараспев:
— Э-э-э, да это никак Парфен! Заходи, заходи. Здорово, брат.
Гость несмело переступал порог, клал картуз на приступок печки и подходил к деду.
— Здорово живешь, Касьян Симыч!
Дед усаживал его к столу и кликал бабушку. Та выходила из чулана, вытирая руки о фартук. Дед просил порезать ветчины и хлеба, на что она, оглядев гостя, неизменно отвечала:
— «Ветчины»… Много их тут шляется — на всех не напасесси!
Тогда дед говорил примиряюще:
—
Бабушка, ворча, уходила в чулан, возвращалась с куском свинины и, поскоблив соль, нарезала толстые ломти на истонченной ножом янтарной от жира дощечке.
Дед подзывал Митю, брал под мышки и осторожно высаживал из окна в огород.
Страшное и сладкое чувство полета… Опаска, что руки разожмутся… Но руки не разжимались до тех пор, пока, взлетев с пола, не перелетал лавку, потом подоконник, потом медленно опускался в высокую траву. Лишь тогда руки легко выпрастывались из-под мышек.
— Ну, сокол, нарви-ка нам огурцов, знаете да…
Митя шел вдоль грядки и, завидев огурец побольше, с трудом отрывал от стебля, укладывал в подол рубашонки. Огуречные пупырышки кололи пальцы, но Митя терпел, потому что для деда, а тот сам колючий…
Принимая огурцы, дед неловко трепал из окна по голове, хвалил и посылал за луком, потом за укропом… Наконец опять этот страшный и сладкий миг полета. Дед перегибался через подоконник, подхватывал; Митя взвивался в воздух.
— Маши крыльями-то, маши, сокол!
Митя взмахивал руками и взмывал еще выше, влетал в избу, проплывал над столом, где уже лежали рядком сорванные им огурцы, летел над деревянной солоницей, над дощечкой с ветчиной и хлебом, над высившейся бутылкой водки и мутными стаканами — все это оставалось глубоко внизу, а он махал руками и летел через всю избу, к полатям, к двери… Потом возвращался к самому лицу Парфена и замечал, что у гостя белый шрам вокруг кривого носа.
Парфен рассматривал Митю и спрашивал:
— Перьвый внучок-то? — Радовался, довольный своей сообразительностью. — Ваш малай, ваш. Весь в Симеёновых. Я давеча яво на улице увидал — дак это ж Симеёновых, думаю, Касимчев внучок…
Робко трогал согнутым трещиноватым пальцем.
Дед мял Митю, бросал к потолку, подхватывал, колол бородой.
— Ах ты мой холёнчик такой-та!
По воскресеньям появлялся Никодимыч с сыном Виктором, которому было двенадцать лет, но Мите он казался вовсе взрослым. Виктор и вправду выглядел старше из-за недетской озабоченности, не сходившей с лица, постоянной настороженности к отцу.
Никодимыч, принаряженный в холщовую косоворотку, перехваченную узким ремешком с серебряной пряжечкой и синие галифе, поскрипывая сапожками, подходил к деду, закидывал лысую головку и говорил сиплым голоском:
— А что, кум, не сорганизоваться ли нам нынче
Виктор тут же незаметно дергал его за рукав и выразительно шептал в ухо: «Папа, ты же обещал!»
Никодимыч виновато косился на сына:
— Обещал… Да… Но ведь мы обедать… Не могу ж я, когда твой крестный приглашает с ним отобедать, отказаться…
— Мы же дома недавно обедали.
Никодимыч, как мог, уходил от неприятного разговора.
Начиналось перетаскивание табуреток, стульев и посуды к столу на пчельнике под яблоней; туда же бабушка приносила окрошку или щи, а для Виктора тарелку сотового меда.
— Ну-ко, крестник, полакомься, — говорил дед.
Виктор страстно любил мед, и ему стоило труда степенно, понемногу пробовать кончиком ложки. Он сдерживал себя, и в этом было тоже что-то совсем взрослое, непонятное Мите.
Отметив, как он подрос и возмужал, дед задавал неизменный вопрос: кем же станет, когда вырастет?..
Виктор не сразу отвечал. Откладывал ложку, загонял за щеку сладкий воск, бросал взгляд на отца. Во взгляде этом была скорбь, любовь, гордость, жалость и странное для подростка снисхождение, словно он прощал отцу то, чего нельзя простить…
— Я, крестный, хочу стать краскомом… — Он примолкал, опять бросал быстрый взгляд на отца и добавлял с недетским раздумьем в голосе: — Как папа… был…
Тут Никодимыч весь обращался в улыбку, потом на глаза навертывались слезы.
— Понимаешь, кум, — переселив слезы, говорил он, — отыскал где-то Витька мою старую фотографию… Там я в полной форме на коне… Папаха, шашка, маузер… И загорелся, видишь ли, тоже стать красным командиром. Я ему толкую: я учитель, воевать меня жизнь заставила. А он в ответ: «Меня, — грит, — тоже жизнь заставит». Да какая, спрашиваю, жизнь-то?..
— Папа! — с укоризной прерывал его Виктор.
— Молчу, молчу… — Никодимыч прикрывал рот ладонью, а в глазах радость и слезы.
Не замечая этой перепалки, дед глядел в небо и говорил самому себе:
— Да-а-а… Как сейчас помню… Парад уездного гарнизона… И ты, кум, на белом коне объезжаешь ряды… «Ура!», понимаете ли… тебе вослед «Ура!» Уездный военком — птица немалого полета, знаете да… — Затем гладил Виктора по голове и вздыхал. — На параде красиво, а так — ох и тяжелая это штука солдатчина…
— А я все равно! Все равно! — стучал ладошкой по столу Виктор.
На столе появлялась бутылка водки, дед наливал куму и себе.
— Папа, ты же обещал, — по-взрослому говорил Виктор.
Никодимыч опускал голову, отворачивался, не глядя брал стаканчик и бормотал:
— Мы помаленьку, Витюш, по стопочке — и все, правда ведь, кум?
Но едва он поднимал стаканчик, Виктор вскакивал и, не сдерживаясь, кричал:
— Ты обещал! Ты обманул! — и убегал домой, ни с кем не простившись.