В пору скошенных трав
Шрифт:
— Строптивый малой. Из него будет толк, — говорил дед и чокался с кумом.
Никодимыч всхлипывал и облегченно вздыхал.
Кумовья засиживались до темноты. Выносили керосиновую лампу или, если был ветерок, фонарь «летучая мышь»; мохнатые бабочки вились вокруг, роняя пыльцу.
Нить беседы обычно выбирал Никодимыч, он же заматывал ее в клубок витиеватый и философский. Яблоня, росшая у стола, в его устах превращалась в «древо познания», себя он сравнивал с известным изгнанником из рая, а время со змием-искусителем.
— Наблюдаю в себе, любезный кум, некие печальные пертурбации, — жаловался он, повертывая в руке упавшую на стол аниску. — Подобен я этому переспевшему плоду… Он сладостен и благоуханен,
— Ты прав, — соглашался дед и добавлял воодушевленно: — Однако и ты в те времена был орлом! Первая фигура в уезде. Шутка ли — военком!
Никодимыч отмахивался то ли от ночной бабочки, слетевшей на блик лысины, то ли еще от чего.
— Было, кум, было… Все было… — Повертывал надкушенное яблоко, скрипел осипшим своим голоском: — Соломон сказал: «Все проходит…» И моя кристаллическая ясность прошла. Некий дым застит внутренний взор… Мне кажется, я сгорел и гарь серым столпом обняла меня… Знаю теперь «аз» да «буки»… Детишек понимаю, и они меня понимают… А картина Истории, даль Времен задернулась. Некий туманный полог закрыл ее… — Укусил аниску, захлебнулся соком, утер губы. — Но я не сетую, кум. Время сажать семена — и время сбирать плоды… Вместе со многими приготовлял я поле, а жать досталось другим. Что ж… не сетую на судьбу… так было всегда… «Аз» да «буки» — тоже семена, и знания детей та же жатва… Возвращение к вечному… — Его губы слегка кривились, он вытирал глаза рукавом. — Обидно лишь одно, кум, почему это право все понимать и все объяснять присвоил себе некий недоучившийся семинарист, про которого, когда мы вершили Историю, и слыхом было не слыхано, и видом не видано… Где он был тогда-то, когда мы головы клали? — Никодимыч всхлипывал, рвал косоворотку, обнажал синий шрам поперек груди. — Такое у н е г о есть? Есть у него? Нет! И не будет. Он хитрый, от такого он уйдет, стеной загородится… Шинель надел… Поди ты! Пороху бы понюхал на мировой да на гражданской — тогда б и надевал шинель-то…
Яблоко ускользнуло, покатилось мимо фонаря, нырнуло во тьму.
Выпуская горькое облачко махорочного дыма, дед отвечал ему:
— Слова твои, кум, — свидетельство гордыни и зависти.
— Возможно… Все может быть… — сдерживая себя, поскрипывал Никодимыч.
Митя сидел на приступках крыльца, смотрел и слушал, ничего не понимая, пока мама не уносила его. Засыпая, он слышал, как дед с Никодимычем заводили песню, всегда одну и ту же:
Не осенний мелкий дождичек…
В пении обнаруживалось, что голос у деда такой же тоненький, как и у кума, хотя в разговоре он басил.
До конца они не допевали. Никодимыч упирался лбом в ладони, хлюпал, невнятно жаловался и сетовал. Дед сжимал рукой бороду и слушал.
Постепенно голос Никодимыча слабел и иссякал. Они сидели молча; глаза слипались, головы клонились. Они не противились силе земного тяготения и ложились щекой на огрызки луковых перьев. Продолжением прерванного пения раздавался храп.
В поздний час бабушка нарушала идиллию дружеского общения. Никодимыч сквозь сон улавливал ее шаги, тотчас просыпался и возглашал:
— Се Ангел полунощный грядет по нас, — и собирался домой.
По осени он время от времени приходил с одной покорнейшей просьбой. Излагалась просьба не сразу.
Кумовья, как водилось, долго сидели за столом. В окно бил дождь, а в теплой кухне довершением уюта и довольства раздавалась
Наконец, взяв себя в руки, Никодимыч говорил:
— Скажи, любезный кум, чем объяснить, что у моего домашнего очага не поселяется сверчок? — Дед так долго раздумывал над причиной, что Никодимыч, не дождавшись ответа, продолжал: — Между тем пение этого уютнейшего создания я люблю с детства. Чуть услышу — переношусь в родительское гнездо, вижу отца, мать, отдыхаю душой… Для меня этот прелестный кузнечик олицетворяет весь домашний покой, семейное согласие и благолепие… Я бы даже сказал, благоелейность… — Никодимыч затихал, прислушивался, подносил к уху ладонь, нагибался в сторону печки, поднимал палец, отмечая особенно удачные рулады. — По-моему, кум, если и существует домовой, то принимает он именно образ сверчка, и никакой иной. Нелепо рисовать его в виде чуть ли не лешего или еще какого-либо страшилища, делать из него жупел для пугания детей. Все это чистейший бред. Наш домовой — Сверчок Запечный. Он и есть истинный дух дома… — Никодимыч замолкал, прервав себя на сокровенном слове, к которому столь сложно подбирался, губы кривились, взор туманился. — Вот я и хочу обратиться к тебе, милейший мой кум. — Пропитанный слезой голос срывался, но он перебарывал слабость. — Обратиться с одной покорнейшей просьбой. Не откажи, прошу заранее, прежде чем изложил суть дела.
Дед, убаюканный мерным рассуждением, дремал, упершись локтями в стол и сжав голову ладонями. Однако, смутно расслышав слово «просьба», приоткрывал глаза и кивал, бормоча:
— Почему ж откажу… Никак не откажу… Для дорогого кума, знаете да, ни в чем нет отказа…
Ободренный этими словами, Никодимыч начинал:
— Удружи мне, любезный кум, пару сверчков для дополнения домашнего уюта… Пущу их за печку, дам крошек, питья — всего… авось приживутся… Зима наступает — не могу слушать голый, кагрится, голос вьюги. Надо, чтоб его сдобрило пение сверчка, — тогда и во вьюге появляется некая прелесть. Ну, думаешь, вой, ведьма, вой, а у нас сверчок поет, хорошо, тепло… — Никодимыч вдохновлялся и еще настойчивей просил: — Так подари мне, кум, сверчка — у тебя их целый батальон, а у меня ни одного… Брось, кагрится, в прорыв… — Какая-то новая мысль вспыхивала и на некоторое время лишала его голоса, чтоб затем заставить заговорить еще красноречивей. — Или, знаешь, ли, кум, вот что: не п о д а р и, а п р о д а й. Именно — продай, чтоб он лучше прижился. Чтоб я его с полным основанием ввел на двор, как телку или просука с базара… Продай! Дам любую цену, только назови — торговаться не стану.
Дед совсем просыпался от нелепой просьбы.
— Где это видано, кум, — торговать сверчками! Я тебе и так от души дам пару лучших, самых голосистых, знаете да…
— Нет уж, ты продай, чтоб верней.
— Ну слыханное ли дело продавать сверчка! Не чуди, кум, и слушать не хочу. Я сейчас же, сей миг, преподнесу что просишь.
Дед нетвердо подходил к полке, отдергивал занавеску и, покопавшись в полутьме, доставал маточник — маленькую клетку с дверцей, куда обычно сажают пчелиную матку.
— Вот и квартира для твоего скрипача, знаете да.
Потом дед приносил из сеней «летучую мышь» и, засветив, нагибался к запечью.
— Э! Да тут их целый базар, понимаете ли! Иди сюда, кум, и выбирай какого хошь.
Никодимыч заглядывал через плечо деда. Радость на его лице сменялась завистью, даже алчностью.
— Вон того, побольше, он басовитей. Да нет, рядом, рядом! Ох, красавец, ноги как у гренадера, а глаза-то — просто фонари!
— Та-а-к, — покрякивал дед, едва справляясь с трепыхавшимся сверчком. — Иди-ко, друг, на новую квартиру. — И водворял его в маточник.