В провинции

Ожешко Элиза

Приняв такое решение, он сразу повеселел. С души у него словно камень свалился. Он даже стал насвистывать какую-то арию, выглянул в окно: первое дыхание весны нежным сиянием заливало все вокруг. Небо было синее, по нему плыли белые облака; на крыше гомонили птицы, вдалеке начинали зеленеть поля, а над ними тянулись стаи возвращающихся журавлей и аистов. Александр смотрел на эту радостную картину, и лицо у него все больше прояснялось.

«Ха! Мир велик и прекрасен, — подумал он, — найдется и мне где-нибудь местечко, получше этого… Я молод: не все еще потеряно… Если бы не эта женитьба, если бы не эта гиря на ногах, я бы далеко пошел… Но где-нибудь там никто и знать не будет, что я женат… Как хорошо, что родители живут в нескольких десятках миль отсюда! Да, надо уезжать, уезжать, как можно дальше отсюда!..»

Он

поднял голову, встряхнул волосами и стал похож на бабочку, готовую пуститься в лет.

— Завтра же уеду! Нет, сегодня! Сейчас же! — воскликнул он и задумчиво добавил: — Но где же мне взять денег на дорогу?

Он приоткрыл дверь и крикнул:

— Позовите Павелка!

Павелек появился через пять минут. Это был уже не тот мужиковатый адампольский паренек, что когда-то по просьбе Александра поскакал галопом на чубарой лошаденке без седла в городок N. за цветами для Винцуни. Теперь это был уважающий себя пан эконом, который требовал от всех, чтобы его называли не иначе, как паном управляющим. В черном сюртуке, держа руки в карманах брюк, с весьма напыщенной физиономией, одновременно наглой и насмешливой, ханжеской и плутовской, он предстал перед хозяином. Александр молча кивнул ему, прошелся несколько раз из угла в угол, остановился и на родном языке задал Павелку вопрос знаменитого короля-саксонца:

— Br"uhl, hab ich Geld? [27]

Павелек помялся, ухмыльнулся весьма ехидно и ответил так, как министр Брюль никогда своему королю не отвечал:

— Nein, Majest"at! [28] Это «нет», произнесенное на чистейшем родном наречии, больно царапнуло ухо Александру, он поморщился и сказал:

— Ну, так постарайся достать!

— Не могу, — сказал Павелек. — Я и сам собирался попросить, чтобы вы вернули мне долг… Мне, знаете, тоже туго деньги достаются… Те суммы, что я вам давал, не всегда были моими… я иной раз, чтобы вам угодить, занимал их под проценты, ей-Богу… под проценты.

27

Брюль, есть у меня деньги? (нем.)

28

Нет, государь! (нем.)

Тут он с коварным добродушием извлек из кармана пачку векселей и расписок, подошел к столу и с низким поклоном подобострастно проговорил:

— Соблаговолите сами подсчитать, сколько вы мне должны…

— Убирайся к дьяволу со своими счетами! — крикнул раздраженный Александр. — Думаешь, я не знаю о твоих проделках… Да ты наворовал у меня больше, чем сам с потрохами стоишь…

Павелек выпрямился, спрятал бумаги в карман.

— Коли я воровал, — медленно процедил он, — надо было меня за руку хватать, а теперь не докажете. У меня на руках доказательства, что вы мне уйму денег должны; и коли не отдадите через две недели, я на вас в суд подам, а коли разозлюсь, то и вовсе у вас Неменку заберу, в счет долга…

— Что? Да как ты смеешь! — вскричал Александр, задыхаясь от возмущения.

Фаворит сунул руки в карманы и, приосанившись, с ехидной усмешкой произнес:

— Вы на меня не кричите, я вам больше не слуга, счастливо оставаться! Завтра же скуплю все ваши векселя у процентщиков, добьюсь, чтобы Неменку продали с молотка, и сам же ее куплю….

Он насмешливо поклонился и вышел. Александр онемел от растерянности и негодования. Он в ужасе схватился за голову и завопил:

— Бежать! Караул! Бежать отсюда!

Взгляд его упал на лежавшие на столе золотые карманные часы. Он радостно схватил их.

— Продам в N. и уеду! Сколько бы ни дали, на дорогу мне хватит!

IX. Покинутая

Живо заработали почтовые станции в городе и его окрестностях, забренчали провинциальные телеграфы, и по всем усадьбам и усадебкам, не минуя ни одну, разнеслась весть: «Снопинский уехал, бежал от долгов и оставил жену в плачевном положении». Кроме этой главной вести, распространяемой почтовыми и телеграфными станциями, появилось множество домыслов

и вымыслов. Поговаривали, будто молодая Снопинская после смерти ребенка совсем зачахла, что она на грани нищеты, что после исчезновения мужа кредиторы буквально осаждают ее, что дворня, потеряв надежду на жалование, разбежалась, во всем доме одна-единственная прислуга, что экс-эконом Снопинского Павелек представил властям доказательства своих долговых притязаний и добивается секвестрования имущества, а покуда ведет себя в Неменке полным хозяином и доставляет много неприятностей пани Снопинской.

Эти слухи возбуждали не только жалость и сострадание к покинутой женщине, но и любопытство, тем более что Снопинская давно вела жизнь уединенную, а после смерти ребенка и вовсе нигде не показывалась. Несколько недель Винцуня была у всех на языке, некоторые почтовые станции из числа наиболее жалостливых даже собирались навестить пани Снопинскую и выразить ей свое сочувствие, как вдруг в одно из воскресений, незадолго до начала мессы, к костелу подъехала неменковская пароконная бричка. В толпе зашевелились, телеграфная связь заработала; взгляды, жесты, вздохи, шепот, сожалеющие кивки; Винцуня вышла из брички и медленно направилась к воротам кладбища. Но полно, та ли это женщина, что пять лет назад приезжала сюда, красивая, свежая, как распустившийся цветок, стройная, в розовом платьице и с чистыми наивными синими глазами, которые сияли золотыми искорками молодости, надежды, веры в будущее и в людей? Теперь, похудевшая, в темном шерстяном платье, в шляпке с черной вуалью, она медленно шла нетвердой походкой человека, усталого нравственно и физически. Глаза ее казались огромными, и их сухой лихорадочный блеск усугубляла тусклая бледность впалых щек, а скорбно опущенные уголки губ говорили о тайном и долгом страдании, и только светлые волосы, пышными завитками ложившиеся на шею, напоминали прежнюю златокудрую Винцуню.

Она подошла к калитке и взглянула туда, где обычно стоял Александр и где он когда-то подал ей выроненный молитвенник… Но вместо пленившего ее когда-то взгляда голубых глаз она теперь встретила взгляды целой толпы, глазевшей на нее с любопытством. Винцуня быстро опустила вуаль, яркий румянец запылал на ее щеках. Знакомые кланялись ей, она отвечала легким кивком и, ускорив шаг, скрылась в костеле.

Люди на кладбище долго молчали. Вид этой сломленной и рано увядшей молодости поразил их до глубины души. У женщин блестели слезы на глазах, мужчины хмурили брови, какой-то старый арендатор шумно сморкался в красный платок, стараясь скрыть волнение; даже телеграфные станции приумолкли и задумались, может быть, чужое горе напомнило им о том, что им самим пришлось пережить…

— Вот, милостивые государи, — произнес старый оригинал пан Томаш, — что жизнь с людьми вытворяет.

— Сказали бы лучше, подлость человеческая! — с негодованием возразил какой-то пожилой господин.

— Ох, я бы этого молокососа Снопинского, — вмешался третий, — по старинке разложил на ковре и…

Он сделал выразительный жест.

У дороги, под деревьями стояли, разговаривая, Топольский и доктор. Когда Винцуня проходила мимо них, оба замолчали.

— Как она плохо выглядит! — медленно проговорил Болеслав.

— Чахотка, — тихо отозвался доктор.

— Что?! — вскрикнул Болеслав, круто обернувшись.

— Чахотка, говорю, — повторил тот. — Это только начальная стадия, и пани Снопинскую еще можно бы вылечить, но при условии полного душевного спокойствия, что в ее теперешнем печальном положении, разумеется, невыполнимо.

— Послушайте. — Болеслав ухватил врача за руку. — А вы не ошибаетесь? Вы в этом вполне уверены?

Доктор сочувственно посмотрел на него.

— К сожалению! — ответил он. — Явные признаки легочного заболевания, в этих случаях мы, врачи, редко ошибаемся. У пани Снопинской вообще слабый организм: впечатлительная, чувствительная, она более, чем кто-либо другой, нуждалась в мирной жизни, без бурных потрясений, убивающих физически и морально. А вышло наоборот: на ее долю досталась вся горечь обманутых надежд, разочарования и одиночества, которые эта женщина из гордости и чувства собственного достоинства вынуждена была скрывать; все вместе способствовало зарождению болезни, которая разрушает ее. И все же смею думать, что, если б удалось ее уберечь от новых неприятностей и тревог, могло бы и обойтись…