В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории
Шрифт:
Тимофеев как обычно суров, однако он весьма точно указал на характерные черты отношения расстриги к своим высоким обязанностям. Приближая к себе, он не только попирал справедливость, — как ее понимали в Москве, но и не задумывался о том, насколько полезны для него окажутся обласканные им люди, руководствуясь лишь минутными прихотями. «Император Деметриус» действительно жил одним днем, не утруждая себя размышлениями ни о собственном будущем, ни о будущем государства.
При этом вряд ли у нас есть право считать Лжедмитрия I недостойным государем, если судить его по делам и намерениям: он не обижал, скорее напротив — щедро одаривал, например удвоил жалованье служилым людям, раздавал льготные грамоты духовенству, запретил помещикам сыскивать беглых крестьян, если к бегству их принудили голод и нищета. Как заметил С. М. Соловьев, милости нового царя достигли даже остяков, которых Лжедмитрий освободил от сборщиков дани, разрешив самим доставлять ясак. Он говорил о необходимости просвещения,
«Не проходило дня, когда бы царь не присутствовал в совете, где сенаторы докладывали ему дела государственные и подавали об них свои мнения. Иногда, слушая долговременные, бесплодные прения их, он смеялся и говорил: „Столько часов вы рассуждаете, и все без толку! Так я вам скажу, дело вот в чем“: и в минуту, ко всеобщему удивленно, решал такие дела, над которыми сановитые бояре долго ломали свои головы. Он владел убедительным даром красноречия, любил приводить примеры из бытописаний разных народов или рассказывал случаи собственной жизни; нередко, впрочем всегда ласково, упрекал господ сенаторов в невежестве, говоря, что они ничего не видали, ничему не учились; обещал дозволить им посещать чужие земли, где могли бы они хотя несколько образовать себя; велел объявить народу, что два раза в неделю, по средам и субботам, будет сам принимать на крыльце челобитные; а в облегчение бедняков, изнуряемых долговременными тяжбами, предписал всем приказам решать дела без всяких посулов. Сверх того, как русским, так и чужеземцам, даровал свободу в торговле и промышленности. От таких мер дороговизна мало помалу исчезла и обилие водворилось в государстве. За столом он охотно слушал музыку и пение; но отменил многие обряды, например не молился иконам пред началом обеда и не умывал рук по окончании; чему удивляясь, закоренелые в предрассудках москвитяне уже стали подозревать, точно ли новый царь природный русский? Эта мысль сокрушала их. После обеда он не любил отдыхать, вопреки обычаю прежних царей и всех вообще московитян, а осматривал сокровища своей казны, посещал аптеки и лавки серебряников; для чего нередко выходил из дворца сам-друг и так тихо, что стрельцы, не заметив, как он вышел, должны были искать его. Это казалось не менее странным: ибо в старину, русские цари, желая быть величественнее, не иначе переходили из одной комнаты в другую, как с толпою князей, которые вели их под руки, или лучше сказать, переносили. Отправляясь в церковь, он ездил не в карете, а верхом на коне, и притом не на смирном…Одним словом, его глаза и уши, руки и ноги, речи и поступки — все доказывало, что он был совсем другой Гектор, воспитанный в доброй школе, много видевший и много испытавший»{53}.
Быть может, автор этих воспоминаний лютеранский пастор Мартин Бер, живший в те годы в Москве, чересчур благоволит Расстриге. Но мы точно знаем, что в Польшу Отрепьев прибыл высокообразованным по стандартам русского общества человеком. На чужбине он продолжал учебу, тем паче учиться было у кого. В Остроге он общался с преподавателями местного коллегиума, авторами и издателями книг Острожской типографии. Потом московский беглец перебрался в другой православный культурный центр — Дерманский монастырь. Отсюда Расстрига в конце 1603 года направился в оплот арианства — Гощу, очевидно, последовав совету арианина Гавриила Хойского, управляющего князя Константина Острожского. Так после западного варианта православия он познакомился с учением, вступающим в непримиримый конфликт со всем тем, что он знал ранее. Ариане — протестантская секта, сформировавшаяся в 70-е годы XVI века в Польше, отличалась крайним религиозным радикализмом. Польские братья-ариане отрицали догмат о Троице и божественность Христа. «Польские братья» высказывали убеждение в том, что о достоинствах человека нужно судить не по слепой вере в догмы, а по его конкретным делам, поведению, образу жизни{54}.
Трудно судить, насколько, глубоко Отрепьев проникся арианскими идеями. Известно, что ариане братья Ян и Станислав Бучинские оставались до последних минут самыми близкими его советниками; вряд ли это было возможно без общности мировоззрений. Вероятно, влиянием арианства объясняется отказ Лжедмитрия и Марины Мнишек принять Святое причастие после венчания. Сообщая об этом, Арсений Елассонский отмечает, что «это была первая великая печаль, и начало скандала, и причина многих бед для народа московского и всей Руси»{55}. Известно, что Расстрига брал уроки у иезуитов. Но, сделав шаг от православия, он не стал ни протестантом, ни католиком, ни атеистом, смеялся и над польскими ксендзами, и над русскими монахами. Григорий Богданович присматривался, примеривался, выбирал, пробовал, но так и не распробовал и ничего не выбрал.
Можно сказать, что Отрепьев желал добра своему народу, но при
Почувствовав этот изъян, правящая элита, объединилась против расстриги, сошедшись во мнении, что государь, которому они присягнули, — фигура слабая, а значит — временная, переходная. Мавр сделал свое главное дело — помог свергнуть Годунова, мавра нужно удалить. Но как? За дело взялся матерый заговорщик и интриган князь Василий Шуйский. Объединившись с Голицыными, Шуйские посредством русского посла в Варшаве попытались убедить Сигизмунда III в ложности царя Димитрия и просили дать на царство королевича Владислава. Возможно, милость, оказанная ему Самозванцем, только распалила ненависть потомка Александра Невского к худородному сыну стрелецкого сотника, завладевшему московским престолом. Престарелый князь, по возвращении из ссылки сыгравший свадьбу с молодой княжной Буйносовой, казалось, переживал вторую молодость.
Повод к выступлению не заставил себя ждать. В мае 1606 года в Москву прибыла невеста государя Марина Мнишек в сопровождении внушительного польского эскорта. Год назад Отрепьеву стоило немалых трудов выпроводить из города и вернуть на родину задиристых шляхтичей, входивших в состав его войска. Теперь чванливые поляки, вновь оказавшись в Москве, возомнив себя хозяевами положения, то и дело вступали в конфликты с горожанами, порой весьма ожесточенные и внушительные по своим масштабам. Так дом, в котором жил знакомый нам Адам Вишневецкий со своими людьми, окружила толпа москвичей в четыре тысячи человек. Да и поведение новой государыни, выказавшей прискорбное незнакомство с православными обрядами, сыграло худую службу Расстриге.
Вдобавок ко всему парадная церемония венчания затянулась и свадебный пир перенесли с четверга на пятницу — с точки зрения православного день недели для веселья самый что ни на есть неподходящий, к тому же пришедшийся на праздник Св. Николая Чудотворца. Это шокирующее для московитов обстоятельство нашло живой отклик в народном творчестве: «Все князи-бояра Богу молятся // Вор Гришка-Расстрижка в мыльны моется // Со душечкой со Маринушкой блуд творит…»{57}. К тому же «император Деметриус» позаботился о шумовом оформлении брачных торжеств. По свидетельству очевидцев, к великому соблазну православных, в эту самую пятницу «в знак веселья и радости без умолку попеременно от раннего часу и до первого часу ночи били в барабаны, коих было 50, и трубили в трубы, а трубачей было 30; кроме того, часто звонили в большой колокол…»{58}.
Рядовые москвичи еще не утратили привязанности к «Димитрию Иоанновичу», но по отношению к молодому государю возникла некая двоякость. Смутным двойственным настроением, блестяще воспользовался Шуйский. Мятежники взбудоражили город слухами о том, что поляки собираются расправиться с царем и боярами. Шуйский и его сподвижники, не дожидаясь, пока возбужденная и сбитая с толку толпа соберется на Красной площади, проникли в Кремль с помощью верных заговорщикам стрельцов и устроили там настоящую охоту за «императором Деметриусом». Наконец, преследователям удалось схватить добычу, и один из мятежников «благословил польского свистуна» выстрелом из пищали.
Глава третья
Линия раздела