В пургу и после (сборник)
Шрифт:
В тесной комнатушке агента по пушнине Бурков и познакомился с Никифором Поротовым. Низенький, кривоногий долганин, хитровато поблескивая глазками, сдавал агенту шкурки соболей и черно-бурых лисиц, не переставая расхваливать свой товар. При этом он смешно причмокивал языком и заискивающе улыбался. Мимоходом оглядев заячьи шкурки, принесенные Бурковым, долганин укоризненно сказал:
— Петля ставил жесткий, мех попортил, ай-яй-яй… Снимать шкурку не умел? Ай-яй-яй…
— Я не охотник, — пробурчал в ответ Бурков. — Плотник я…
— Иде
— В Пэ-эм-ка, — нехотя ответил Бурков.
— Много получаешь? — не отставал колхозник.
— Хватает.
— А машину знаешь?
— Какую еще машину? — недовольно пробурчал Бурков, не понимая, куда клонит хитроватый долганин.
— Всякую… Мне в колхоз нужен механик. Лисичкам на звероферме свет нужен. В правлении свет нужен. Бульдозер стоит, никто не работает.
Едва получив от приемщика пушнины деньги и квитанцию, колхозник потащил Буркова в столовую и там, распив бутылку перемороженного мутного вина, они договорились, что через неделю долганин приедет за Бурковым, и если он до того времени не передумает, то поедет в колхоз жить и работать.
Велико же было удивление Буркова, когда в следующий вторник, выходя из гостиницы, чтобы идти на стройку, он увидел оленью упряжку и Никифора Поротова, невозмутимо покуривавшего на ступеньках гостиницы. Буркова он приветствовал как старого знакомого:
— Иван! Олешки ждут!..
Бурков крякнул, повернулся и пошел в гостиницу писать заявление об уходе. Меховую одежду он все же оставил себе, вычли за нее из зарплаты при расчете.
На фактории Буркову для жительства отвели пустовавшую половину избы. Приехали в колхоз они с Поротовым уже затемно, когда в большинстве домов окна тускло светились бело-желтым керосиновым пламенем. Домики выстроились вдоль берега реки, низенькие, полузаметенные снегом, из труб вертикально в небо поднимались уютные столбы белого дыма.
— Дрова в дом тебе я привез. Одного олешка дал. Рыбу дал, — перечислял Поротов, показывая Буркову его новое жилище. — Живи, пожалуйста. Завтра утром работать будем.
Председатель колхоза сам растопил печку, вскипятил чайник и сноровисто настрогал кривым ножом невысокую горку оленьего мяса.
— Кушай, однако, — пригласил он Буркова и первым откусил похрустывающий на зубах ломтик мороженой оленины. — Ай-яй-яй, вкусно… Спиртяшки хошь? — хитро подмигнул Поротов.
— Нет, — угрюмо качнул головой Бурков.
Потирая синяки, набитые в дороге жесткими нартами, он подсел к столу и налил себе кружку крепкого чаю. В низкой темноватой избе он вдруг почувствовал себя одиноким и старым, назойливая болтовня председателя колхоза уже начинала раздражать, керосиновая лампа безбожно коптила, по столу пробежал отогревшийся таракан.
— А инструменты хоть есть? — спросил Бурков, надеясь в скором времени очутиться в райцентре, пусть даже ненадолго, чтобы поговорить со знакомыми мужиками, расспросить о жизни на фактории, а то
— Всякий инструмент есть. Много инструменту, — утешающим тоном сказал Поротов и перевернул свою кружку, давая понять, что чаепитие окончено. — Завтра в правление приходи, все тебе покажу.
После ухода председателя Бурков осмотрел избу, хотя осматривать особенно было нечего, — в углу нары, прикрытые оленьими шкурами, посреди печь, у двери бочка с водой и умывальник. Приподняв крышку, Бурков увидел, что вода в нем замерзла. Покачал головой, потом плеснул туда кружку кипятку и стал раздеваться. Полушубок повесил на гвоздь. Шапку, подумав, снова надел.
Громко хлопнула дверь на другой половине избы. Шаги слышались настолько отчетливо, будто человек ходил рядом, и Бурков догадался, что перегородка всего лишь фанерная.
Потом за стенкой заиграла музыка, видно, включили транзистор. Потом все стихло.
Бурков еще раз огляделся, подбросил дров в печку и, не раздеваясь, полез на нары спать.
Среди ночи проснулся, поглядел в черный потолок, повернулся на бок. Окно, заиндевевшее изнутри и заметенное снегом снаружи, едва светлело мутным прямоугольником на черной стене.
И стало Буркову так тоскливо, как еще никогда не бывало, хотя попадал он в разные передряги, из которых иной раз не чаял выбраться живым; и тут впервые в жизни Бурков пожалел себя и вечную неприкаянность, и до боли захотелось ему услышать человеческий голос, даже не утешающий, а просто голос, живой, теплый.
Со всего маха он трахнул кулаком по фанерной перегородке. За стенкой кто-то негромко ойкнул, а потом девичий голос воинственно произнес:
— Ну, кому там делать нечего?!
Бурков смущенно улыбнулся и счел за лучшее промолчать.
С обладательницей воинственного голоса он познакомился на следующий вечер. Целый день до того он возился в сарае с намертво замерзшим бульдозером, пытаясь запустить мотор. С дизелями Буркову приходилось сталкиваться, когда он шесть месяцев болтался в Баренцевом море с рыбаками — вначале матросом-рыбообработчиком, а после, когда заболел моторист, Бурков перебрался в теплое машинное отделение. Промучившись с бульдозером без толку, Бурков пришел в свою избу, лишь чуть отогрелся и отправился на двор рубить дрова впрок. До темноты он орудовал колуном, все поглядывая на соседнее крыльцо.
В девять часов, когда уже вовсе стемнело, к тому крыльцу подошла молодая женщина, быстро сдернула замок с двери и прошмыгнула внутрь. Для виду Бурков еще некоторое время, не видя ничего перед собой, колол дрова, а потом, решившись, постучал в соседнюю дверь.
— Хозяйка! Дрова нужны? — спросил он, гулко топая ногами, чтобы сбить с унтов снег и щепки.
— Что? — спросила, выходя на крыльцо, соседка. Прищурившись, Бурков вначале разглядел ее как следует — невысокая, конопатая, нос картошкой и губы пухлые — и лишь затем сказал, посмеиваясь: