В пургу и после (сборник)
Шрифт:
Жуковский выключил прожектор. Крики смолкли.
— Эх вы, грамотеи! — сказал Жуковский, в сердцах пнул ногой прожектор и пошел в жилдом.
Через полчаса все успокоились. Радист после долгих безуспешных попыток все же связался с ледоколом и узнал, что «Киев» стоит у края поля мощного пакового льда, в двухстах километрах от острова, тычется носом в старую крепкую льдину, как слепой кутенок, но поле не поддается и, по всей видимости, придется обходить его с запада, а пока что капитан ждет результатов самолетной ледовой разведки.
За ужином в кают-компании
Ледокол пришел через неделю. Во время авральной разгрузки Жуковский сломал руку, и его отправили на материк.
Я встречал его в Москве. Он работает техником-синоптиком в аэропорту. Свою неудачную зимовку вспоминает со смехом и очень любит рассказывать, как ему удалось разыграть всю станцию при помощи прожектора для определения высоты облачности.
Вторник зимовщики называли разгрузочным днем — на камбузе дежурил Панкратьев. То, что он умудрялся приготовить из обычных концентратов, трудно было назвать едой. Механик Самойленко называл это варево «концентрированной отравой». К счастью для остальных полярников, Панкратьев работал по увеличенной программе и дежурил на камбузе всего раз в неделю, в то время как остальным выпадало по два дня. Панкратьев готовился к антарктической экспедиции, и с разрешения радиометеоцентра он вдобавок к метеонаблюдениям вел программы гляциологическую, магнитологическую, а также сокращенный цикл наблюдений за солнечной активностью. Сокращенный — потому что солнце и летом крайне редко показывалось из-за сплошной облачности, а с осени до весны оно лишь предполагалось где-то за горизонтом.
В тот вторник Панкратьев приготовил «особо питательную овсяную кашу». Когда он поставил котел на стол в кают-компании, Самойленко потребовал, чтобы Панкратьев ел первым, а остальные полярники — минут через сорок, когда должно было выясниться окончательно, съедобно ли это блюдо вообще.
Панкратьев покорно зачерпнул ложкой тянущуюся, будто резина, кашу, принюхался, облизнулся и проглотил продукт. Затем он задумался на минуту и снова полез ложкой в котел.
— Была не была! — отчаянно воскликнул самый опытный из зимовщиков, начальник полярной станции Александров, и тоже потянулся к котлу.
Благодарно глянув на начальника, Панкратьев засуетился, уступая ему место, и — раздался негромкий звон. Панкратьев уронил ложку.
— Верная примета — скоро женщина придет, — меланхолично заметил метеоролог Зайцев и зачерпнул кашу своей деревянной ложкой.
Суеверие Зайцева давно уже никого не удивляло, а скорее служило поводом для шуток и розыгрышей, без которых невозможно было бы два года зимовать на «карандашной точке в океане».
Но вот что странно — приметы Зайцева, как правило, сбывались. Встал он однажды утром с левой ноги, а вечером пришла радиограмма: жена дочку родила. В другой раз увидел паука на стене и сказал, что эта примета — к письму. И ведь точно, в тот же день
— Но уж теперь-то ты наверняка ошибся, — сказал ему Самойленко. — Нас на острове, как ни крути, всего четверо. И все, если приглядеться, мужчины. До ближайшей женщины восемьсот километров… Может, запоздала твоя примета? Может, ты имел в виду бухгалтера Храмцову, которая прилетала с инспекцией, — с этим я не спорю. Но инспекция улетела три дня назад, а такого случая, чтобы в один месяц на острове садились два самолета, кажется, еще не бывало. Как, Петрович?
— Не бывало, — подтвердил начальник полярной станции.
В ответ на это Зайцев только хмыкнул и пожал плечами — дескать, я тут ни при чем, все приметы…
«Особо питательную овсяную кашу» тут же дружно постановили выкинуть на помойку, попили чаю с бутербродами и прикончили килограммовую банку тушенки из НЗ, благо строгая инспекция еще не скоро прилетит на остров…
После завтрака Панкратьев сменил на вахте Зайцева, расписался в журнале «сдал — принял» и пошел на метеоплощадку, путаясь в длинных тяжелых полах тулупа, надетого поверх полушубка.
Уже на крыльце жилдома Панкратьев почуял неладное — островной пес Шарик, глупый и добрый, жалобно скулил и норовил прорваться в коридор. Панкратьев носком унта столкнул его с крыльца в сугроб и приказал идти рядом, но Шарик жался к дому и вперед не шел.
На всякий случай Панкратьев проверил, не замерз ли затвор карабина, вновь закинул его за спину и зашагал по натоптанной тропинке.
Не успел он сделать и десяти шагов, как вдруг услышал недовольное урчание, чавканье и возню. Звуки доносились из-за сарая с имуществом механика Самойленко. Панкратьев сдернул с плеча карабин и осторожно выглянул за угол.
По помойке разгуливал здоровенный белый медведь, уплетая за обе щеки «особо питательную овсяную кашу, витаминизированную».
— О-го-го, — сказал себе Панкратьев, отступил на шаг назад и остановился, сдерживая мелкую дрожь в разом ослабевших ногах. Собравшись с силами, Панкратьев стал осторожно пятиться задом, держа карабин наизготовку и не спуская глаз с сарая.
В спину ему подул ветер. Панкратьев с ужасом услышал, как медведь зарычал угрожающе и сердито. «Учуял… Как пить дать учуял… Если полезет, буду стрелять», — решил Панкратьев и замер, переводя дух.
Медведь вышел из-за угла сарая, встал на задние лапы и пошел прямо на Панкратьева.
Он подходил все ближе, уже видны были примерзшие к густой шерсти остатки «каши овсяной, особо питательной, витаминизированной»…
Панкратьев жал на спусковой крючок и с ужасом чувствовал, что крючок не поддается ни на миллиметр. «Замерз!.. Теперь хана!..» Потом он все же сообразил спустить предохранитель и без остановки выпустил в медведя всю обойму.
Медведь с ревом рухнул, не дойдя до побелевшего Панкратьева каких-нибудь пяти-шести шагов.