В путь за косым дождём
Шрифт:
— Как же вы это сделали?
— Сейчас уже не помню. Понимаешь, очень нужно было это сделать.
Рассказывал он об этом минуты три.
— Сколько же времени все это было?
— Ну, за три минуты я был бы уже в земле. — Он подумал, неторопливо посчитал, потом добавил: — Самолет сделал пятнадцать витков. За две минуты. Но ведь в воздухе думаешь быстрее.
За окном шел мягкий снег.
Он стал звонить синоптикам на аэродром.
— Плохой прогноз. Завтра опять погода нелетная, — сказал он сердито, бросая трубку. — А мне хотелось летать.
Все же писать о летчиках очень трудно. Меня всегда удручает, когда спрашивают, был ли я летчиком, или когда
Мне приходилось быть в воздухе гораздо меньше, чем хотелось, и только на гражданских самолетах, не свыше десяти тысяч метров высоты. Но я успел почувствовать отраву небесных впечатлений.
Я помню кучевые облака, впечатляющие и нахмуренные, когда их гонит ветер, как армию в тяжелых шлемах, они идут гора за горой, а тени их пятнами скользят по равнине. Потом они сольются и затянут все сплошь, и самолет пойдет над ровным полем, настолько похожим на вдруг наступившую зиму, что хочется выйти, поиграть в снежки и побегать вокруг самолета, который, кстати, все равно стоит почти неподвижно. Так кажется на высоте. Потом над этим полем вдруг встанут новые хребты, сплошные, как настоящие холмы, хоть наноси их на карту.
В горах своей белоснежной невинностью прельщает зарождающаяся кучевка — на самом деле коварная и опасная внезапными грозами, которых из-за молнии, стремящейся ударить в его металлическое тело, самолет боится, как корабль подводных рифов. Вблизи, у самого борта, зарождение облаков кажется совсем безобидным — дымные, легкие полосы, как шлейф, начинают протягиваться вдоль крыла.
Нельзя забыть ни розовый свет над бухтой Тикси, которую вдруг размывчатое полярное освещение превратило в какой-то сказочный город мечты, — как будто всю жизнь только и ждал, что тебя здесь высадят, — ни тревожные космические оттенки высокого неба, когда корабль летит на восток и вступает в ночь, впереди черно-синяя темнота вселенной со звездами, а позади, где остался закат, непривычное, какое-то зеленоватое планетное небо, подпаленное с края багрово-дымной полосой...
Видишь небо, но этого мало, потому что не испытал борьбы с ним. В писательском деле не обязательно все испытать самому, главное — уметь представить, и для того чтобы писать о телеграфной линии, не нужно становиться столбом. Чтобы избежать ошибок, советуешься с летчиками — друзья не дадут соврать. И все же, когда берешься за любимую тему, не можешь избавиться от острого чувства неполноценности. Я пишу о тех островах, где не был, правда, по рассказам единственных, кто там был... Когда я думаю о своем положении, мне вспоминается не очень выгодный для автора образ. На кораблях есть прекрасный способ стирать матросские штаны — их просто бросают за кормой на веревке, и они бегут за кораблем, напрасно пытаясь догнать. И вот однажды в океане была ночь, полная фосфоресцирующего блеска, и штаны за кормой засветились волшебным пламенем. Они переливались дивным блеском, но все так же миля за милей бежали за кораблем в тщетной надежде его догнать. Я утешаю себя тем, что по крайней мере от этого становишься чище.
Обычно бывает так, что писатель не может летать, а летчик, если и пишет, — только мемуары, в Которых по скромности слишком мало говорит о своих ощущениях. Запоминающихся книг об авиации — наперечет. Таких, как книги Джимми Коллинза, Сент-Экзюпери, Олдриджа, Роже ле Сажа, книги Галлая, Шелеста, Бриджмена, Эвереста, или такой,
Есть самый лучший кинематограф — кинематограф жизни.
Душа разведчика всегда загадочна, как каждая человеческая душа. Но одно я знаю твердо: в ней не может быть пессимизма. Иначе ничего не откроешь, кроме того, что в тебе самом лежит дохлая кошка.
Когда мы делали фильм «Цель его жизни», нам важно было понять: как испытатели относятся к своей профессии, которая, по их собственному выражению, «не всегда ведет к долголетию».
Спрашивать об этом трудно. Гораздо реже, чем принято думать, человек склонен говорить, тем более журналисту, о том, что считает действительно для себя важным в своем характере; говорить не общими словами, а так, чтобы передать себя. Этого не говорят потому, что боятся увидеть в слишком упрощенном виде то, что тебе дорого.
Но по мере того как наша работа над фильмом шла, летчики все больше проявляли к нам интерес.
И тогда я спросил у Юрия Гарнаева, испытателя, у которого за плечами было уже немало серьезных дел, не считает ли он, что летчик, подобно игроку, отравлен желанием испытывать судьбу на поле риска.
— Игрок тешит сам себя, — сказал Гарнаев. — А мы работаем. Для нас это значит жить. Жить во что бы то ни стало! Это делает твою волю напряженной и острой. Ты начинаешь соображать быстрей, чем это кажется возможным. Не думаешь о смерти. Не веришь в нее. До самой последней секунды. И ты будешь жить, если не сделаешь ни одной ошибки. В этом вся трудность — не сделать ошибки. Обижаться на опасность не приходится, Такая профессия. Сам добивался ее и выбрал потому, что хочешь жить. А смысл жизни там, где борьба и победа — над сложностью работы, над скоростью и высотой. Ты выходишь навстречу опасности. Потому что хочешь по-настоящему жить, не допустив просчета в работе. Не покинув в трудную минуту машину на произвол судьбы. Жить — это значит привести ее на аэродром. Даже если она не в порядке. И посадить. И спасти себя и ее, выполнив до конца, за что взялся. Вот что такое жить в воздухе.
Глядя на него, я думал, что только жизнь умеет написать самый лучший сценарий — проще и сильнее, чем сочиняем мы, профессионалы кино.
...Примерно 1950 год. Во всех конструкторских бюро мира, занимающихся авиацией, склоняются над чертежами устройства, обеспечивающего летчику спасение на больших скоростях и высотах.
В авиации революция: создание реактивного двигателя неизмеримо расширило возможности полетов. Уже недостаточен парашют. Скорость встречного потока прижимает к машине, калечит при попытке выброситься, на большой высоте почти нет кислорода, достаточного для дыхания, — необходимо высотное оборудование.
В самолетах начинают ставить катапульту.
Трудность состоит не в том, чтобы придумать стальное кресло, скользящее по пазам и снабженное патроном, способным при опытах на земле забросить груз в двести килограммов на высоту в несколько десятков метров, — трудность в том, чтобы человек, сидящий в таком пилотском кресле, остался жив и вернулся на землю.
Так начинается одна из интереснейших страниц в истории современной авиации — создание катапульты, которой оборудованы теперь скоростные самолеты для спасения экипажей при аварии.