В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
– Как вам не стыдно, Юзефа! Иван Константинович уже два дня у нас не был - может быть, он болен?.. Шарафутдинов!
– зовет мама.
Как всегда, страшно топая, в столовую входит Шарафутдинов. Он чем-то очень расстроен, глаза его смотрят растерянно и обиженно.
– Хадила она...- говорит он печально.
– Хадила и хадила. Хадила и хадила...
– Кто ходил, Шарафутдинов?
– спрашивает мама мягко.
– Ана хадила. Ихням благородиям. Котора тольста... Так Шарафутдинов всегда говорит об Иване Константиновиче.
–
– продолжает допытываться мама. Она очень обеспокоена.
– Туды хадила, сюды хадила, всем улицам хадила. И я хадила, зонтикам носила. А ана - зонтикам не надо, мине прогоняла, ногами так...
– Тут Шарафутдинов показывает, как Иван Константинович топал на него ногами.
– А где же он теперь?
– Домой прихадила. Сидит, плАкаит... как рибенка си равно...
– И глаза Шарафутдинова наполняются слезами.
– Идем, барина!
– говорит он маме.
– Ихня благородия плАкаит... Идем!..
Тут в передней раздается звонок. Юзефа идет отпирать - и мы слышим голос здоровающегося с ней Ивана Константиновича. Испуганный Шарафутдинов бросается опрометью удирать по черному ходу.
Это в самом деле пришел Иван Константинович. Заглянув в папин кабинет, - папы нет дома, - старый доктор идет в столовую. Мама радушно предлагает Ивану Константиновичу сесть с нами за чайный стол и уже наливает ему его любимую большую чашку, которую он шутя называет "аппекитная". Но он от чая отказывается.
– Я с вами, Елена Семеновна, голубонька моя, потолковать пришел...
Тактичная Поль незаметно уходит, увозя с собой колясочку со спящим Сенечкой. Мама спрашивает меня:
– У тебя уроки не все приготовлены?
Но я уверяю, что приготовлены - все!
Как же я могу уйти, когда так интересно! Иван Константинович "ходила по всем улицам", а потом "плакала" у себя дома... Значит, что-нибудь случилось! Интересное... И я вдруг уйду!
Иван Константинович смотрит на маму своими добрыми медвежьими глазками и вдруг говорит:
– Не угоняйте Сашурку, голубенька моя Елена Семеновна... Она мне тоже нужна...
И я остаюсь сидеть - законно сидеть!
– на своем стуле.
Наступает долгая пауза. Мама преувеличенно хлопотливо перемывает чайные чашки. Иван Константинович подпер голову рукой и сидит, такой грустный, такой несчастный, что просто невозможно смотреть!
Наконец он нарушает молчание:
– Помните, Елена Семеновна, фотографию я вам показывал? Сидит дама, молодая, красивая, руки на колени уронила, - помните, да? И Сашурка эту фотографию как-то у меня увидела, сказала: "Милая какая!.." Помнишь, Сашурка?
Я усиленно киваю. Конечно, помню!
– Я всем говорил про эту даму: нет ее на свете, померла. Она и в самом деле была для меня все равно что покойница. Потому что была она чужая жена, а я ее, скажу вам прямо, любил. Всю жизнь любил...
Иван Константинович умолкает надолго. Мы с мамой не сводим с него глаз. Я даже
– Ну, так вот...
– говорит он наконец со вздохом.
– Я вам тогда соврал. Соврал, да. Ну, а сегодня...
– Иван Константинович натужно глотает, словно хочет проглотить сильную боль.
– Сегодня уж это правда: умерла она. Инна Ивановна Хованская... Генеральша Хованская... Инночка Благова - так я ее в юности моей звал... Умерла. Вот прочитайте.
И он протягивает маме письмо.
Мама читает письмо. Читаю и я, просунув голову под маминым локтем.
Уважаемый Иван Константинович!
Нет, не так... Ваня, милый, дорогой мой Ваня... Больше сорока лет я Вас так не называла, не имела права. Сегодня могу. Муж мой умер, я свободная, я могу написать Вам и назвать Вас так, как целых сорок лет называла Вас только глубоко в сердце моем. Милый, дорогой, любимый мой Ваня! Не судьба нам с Вами увидеться и хоть поплакать вместе о нашей молодости, о нашей любви, о нашем загубленном счастье. Месяц тому назад, на похоронах моего мужа, я простудилась и вот умираю. И я пишу Вам, пока еще не оставило лепя сознание, потому что хочу попросить Вас исполнить мою предсмертную просьбу...
В этом месте я взглядываю на Ивана Константиновича. Он сидит на противоположном конце стола, глаза его смотрят поверх наших голов, а губы добрые, старческие губы, которыми он пугал меня в детстве, изображая разных кусающихся зверей, - эти губы сейчас шепчут слово за словом то, что мы с мамой тихо про себя читаем в письме Инны Ивановны. Он знает письмо наизусть, и я вижу, глазами вижу и слышу, как его губы шевелятся, шепча слова:
"...хочу попросить вас исполнить мою предсмертную просьбу..."
Мы с мамой читаем дальше:
...У меня был единственный сын - Леонид. Жена его родила ему двоих детей: сына Леню и дочку Тамару. Родами этой Тамарочки жена сына умерла. Сын мой был этнограф-путешественник, он поехал с экспедицией в Среднюю Азию - и не вернулся, погиб. Дети воспитывались у нас. Теперь Лене 13 лет, Тамарочке - 12. В моем завещании я назначаю их опекуном - Вас. Не отказывайтесь, Ваня, умоляю Вас. Пусть хоть внуки у нас будут общие! И я умру спокойно: никто не воспитает их такими честными, добрыми, благородными, как Вы, потому что Вы сами такой.
Милый Ваня, помните, Вы всегда шутили, что у меня руки "не хваткие", не сильные. И верно - не удержала я наше счастье, не удержала единственного сына, не удержала в себе жизнь, чтобы хоть один разочек повидаться с Вами. Одно удержала я, Ваня, драгоценный мой друг: мою любовь к Вам. Потому что и сегодня, в смертный мой час, люблю Вас, как любила всю жизнь.
Ваша Инна
О средствах не заботьтесь. Леня и Тамара имеют порядочное состояние. Будьте им только опекуном, воспитателем, дедушкой - тогда они вырастут хорошими людьми...