В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

Бруштейн Александра Яковлевна

И так как имя это нам явно ничего не говорит, Меля поясняет:

– У нас в институте его сестры учатся. Певцовы - Соня и Надя.

– А почему он так странно говорит?
– спрашивает кто-то.

– Потому что он - заика. Начнет что-нибудь читать - вот как здесь раньше читал, слыхали?
– нисколько не заикается! А простой разговор - трудно ему... И он стесняется, прячется ото всех.

Теперь я знаю: юноша в задрипанной ученической шинели был Илларион Певцов. Он был тяжелый и, как все считали, неизлечимый заика. А он мечтал стать актером! И у него в самом деле был талант! Он уходил за город, в лес, взбирался на горы; там он декламировал, читал монологи, отрывки из пьес.

Над ним насмехались, считали его полоумным. Но он превозмог непреодолимое, он сделал невозможное: через пятнадцать-двадцать лет после этой нашей встречи с ним на Замковой горе он стал одним из самых замечательных русских актеров. В обыденной жизни ему так и не удалось до конца избавиться от своего заикания. Но на сцене, когда он чувствовал себя не актером Певцовым, а королем Лиром, Павлом Первым, Чацким, он совершенно перевоплощался: заикание исчезало без следа, он говорил плавно, глубоко, сильно. Бывали, однако, и у него срывы, бывали полосы, когда он не мог играть, потому что лишался силы управлять своей речью и побеждать ее недостаток. И все же он не отчаивался, у него не опускались руки! Когда я думаю о людях сильной воли, сильной страсти к искусству, я всегда вспоминаю его - чудесного актера Иллариона Певцова. И мне приятно думать, что наши смешные попугайно-пестрые букеты из осенних листьев были, может статься, первыми цветами, поднесенными ему на трудном, но победном пути.

Когда мы в тот день спустились с Замковой горы, во всем городе уже были расклеены объявления в черной траурной рамке, такого-то числа, во столько-то часов государь император, самодержец всероссийский, Александр Третий "в бозе почил".

– Что это значит: "в Бозе почил"?
– спрашиваю я дома у папы.

– Значит, умер.

– А почему он умер в Бозе? Он же был в Ливадии! Разве он оттуда переехал в Бозу!

– "В бозе", - объясняет папа, - это на церковнославянском языке значит: "в боге". Умер в боге. Ну, как говорят человеку: "Ступай, милый, с богом!" Обыкновенные люди умирают просто, а цари отправляются на тот свет "с богом" - "в бозе"... Вот и все. Поняла?

Понять-то я поняла, но мне все-таки странно, почему по-церковнославянски бога называют так фамильярно: "бозя"... Как "Кузя" или "Юзя".

Весь день и весь вечер к нам приходят люди. Не то чтобы они были опечалены смертью царя - нет, нисколько! Но все они взволнованны, и у всех один вопрос: что будет? Или вернее: будет что-нибудь или не будет? Никто не уточняет, о чем идет речь, - это, видимо, всем понятно. Дедушка читает газеты, не перестает вздыхать и мрачно крутить головой.

Я сижу тихонько, как мышь, за валиком дивана в папином кабинете. Никто меня не зовет: Поль на уроке, мама и Юзефа купают маленького Сенечку. Я смотрю на людей, приходящих к папе - иные приходят на десять - пятнадцать минут!
– и так как все говорят про одно и то же, непонятное мне, то я развлекаюсь, придумывая: из чего сделан этот человек или как именно сделан тот? Вот пришел наш сосед, зубной врач Тасселькраут, длинный, как жердь, и я думаю: "Он сделан так, как делают копченого сига, - в спину ему воткнули палку". Сиг-Тасселькраут уже с порога говорит:

– Яков Ефимович! Вы же умный человек...

– По-моему, - отвечает папа, - вы, Семен Захарович, тоже умный человек.

– Нет, скажите: вы что-нибудь знаете?

– Откуда?
– удивляется папа.

– Ну, откуда-нибудь...

– Ничего и ниоткуда.

– Но все-таки как вы думаете?

– Как я могу думать, когда я ничего не знаю!
– удивляется папа.

Директор музыкальной школы пианист Трощинский,

с головой, похожей на щетку, насаженную на человеческие плечи, врывается в папин кабинет, как буря:

– Яков Ефимович!..

– Василий Васильевич, голубчик! Давайте сразу: я ничего не слыхал, ничего не знаю и потому еще ничего пока не думаю.

– Но все-таки вы считаете: можно надеяться на что нибудь?

– Понятия не имею!

Трощинского сменяет хирург Юндзилл. Он ни из чего не сделан. Вот именно, его еще не сделали! Вроде как начали ребята вылеплять лицо и голову из снега или, может быть, даже скульптор высек резцом эту старческую голову в глыбе камня - и все: больше ничего не успел сделать. Так доктор Юндзилл и двигается - гора горой. Но лицо ему скульптор сделал красивое, умное.

– КохАны Якубе (любимый Яков)...- обращается к папе доктор Юндзилл.

Разговор у них идет по-польски, но я понимаю этот язык хорошо.

– Коханы Якубе... Видишь, я к тебе пришел...

– Я даже знаю, зачем вы ко мне пришли!
– словно поддразнивает его папа.

– Якубе! Ты же сам понимаешь... Кухарку сменяем, кучера сменяем - и то интересуемся: а что собой представляет новая кухарка или новый кучер? А тут ведь дело серьезное!
– Он понижает голос.
– Новый царь! Жизнь меняется! Хочется, чтоб она стала лучше... Что-то у тебя на лице я не вижу этих ожиданий, этой радости, а?

– А откуда их взять, шановный (уважаемый) коллега?
– говорит папа невесело.
– Есть, знаете, такая русская пословица: "Яблочко от яблоньки недалеко падает!"

– Да...
– соглашается Юндзилл.
– Яблоня в самом деле была не очень...

Тут в кабинет входит новый человек - невысокого роста, с чем-то вроде абажура над глазами.

– А, - радуется ему папа, - вот кто расскажет нам интересные вещи!.. Вы знакомы с Александром Степановичем, шановный коллега Юндзилл?

Пока доктор Юназилл обменивается рукопожатием со вновь прибывшим, папа проюлжает:

– Александр Степанович Ветлугин - один из самых образованных людей в нашем городе. Историк!

– Преподаете в гимназиях?
– спрашивает доктор Юндзилл.

– Нет!
– очень резко отстраняет вопрос Александр Степанович.
– Для преподавания в гимназиях требуются не только знания - некоторое количество их у меня есть, но и другие добродетели, каковых у меня нет.

Я знаю Александра Степановича и знаю о его бедственной жизни. Взрослые говорят, что его невзлюбило начальство "за смелость и независимость суждений". Я понимаю это так, что Александр Степанович, наверно, не подлаживался к такому начальству, вроде нашей Колоды, и не вторил ей в угоду, как синявка: "Ах, прэлэстно, прэлэстно!" И его уволили из гимназии. Он дает частные уроки, пно их у него мало, да и обращаются к нему все больше малоимущие ученики. Папа и мама очень любят Александра Степановича, постоянно зовут его к нам в гости. Но он - гордый человек, приходит редко, отказывается от обеда или чаю: "Благодарствую. Сейчас вкусил дома".

– Александр Степанович!
– говорит папа, усаживая его в кресло.
– Что вы можете сказать нам по случаю последних событий?

– Что же? Могу помянуть ныне скончавшегося государя Александра Третьего. Только чем поминать-то?
– И, прижмурив под абажуром свои больные глаза, Александр Степанович начинает говорить так гладко, словно он читает по книге.
– Рождение Александра Третьего было возвещено в три часа дня жителям столицы триста одним выстрелом с бастионов Петропавловской крепости. Вечером того же дня столица была иллюминована... Неведомый поэт напечатал в журнале "Маяк" приветственную оду: