В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
Дрыгалка выходит из класса. Как будто она рассказала о печальном - о болезни царя, - но никто не печалится! Это прежде всего происходит от особенностей самой Дрыгалки. Когда она говорит о чем-нибудь чувствительном, становится еще более заметно, какое у нее бесцветное лицо, бумажный голос, пустые глаза.
В общем, все выслушали Дрыгалкино сообщение, никто не огорчился. Одна только Женя Звягина сказала:
– Бедненький мой царь... Бедненький дуся!
Но Женя Звягина, всем известно, обожает портрет Александра Третьего в актовом зале. Она даже записки ему пишет! В трудные минуты жизни, когда она не выучила какого-нибудь урока и боится, что ее вызовут к доске,
"Дуся царь, пожалуйста, пусть меня не спрашивают по арифметике, я вчера не успела приготовить".
Эту записочку Женя, подпрыгнув, старается забросить так высоко, чтобы она перелетела поверх громадного портрета и упала позади него. Если это удается и записка не падает обратно, не долетев до цели, - значит, все хорошо: не спросят. Наверное, при осенней и весенней уборке, когда полосатки чистят за портретами, оттуда выгребают груды Жениных записочек, адресованных "дусе царю".
Итак, болен царь. Тот самый, о котором поется в песне "Славься":
Славься, славься, наш русский царь,
Господом данный нам царь-государь!..
Вот этот самый царь-государь Александр Третий болен. Тяжело болен!
Это тянется довольно долго. Сперва его перевозят в Крым, в Ливадию. Там, во дворце, он лежит, окруженный членами своей семьи и самыми знаменитыми врачами.
А по всей огромной России повторяют: "Государь умирает... Государь умирает... Государь умирает..." В газетах пишут, что болезнь государя повергла весь народ в глубочайшую печаль, что церкви переполнены людьми, которые, плача, молятся о здравии государя. Однако это не заметно ни на улицах, ни в церквах, - по крайней мере, никто не выходит из церкви на улицу заплаканный.
Я этого государя никогда не видала. Никуда не выезжала я из нашего города, а уж конечно, и государь никогда не приезжал к нам. Он живет в Петербурге, в Зимнем дворце. И в загородном дворце - в Гатчине.
Я знаю государя по портретам. Царские портреты висят везде - и на почте, и в кондитерской, и в колбасной. Самый большой портрет - во весь рост - висит в актовом зале нашего института, прямо против входной двери. На всех портретах государь Александр Третий - светловолосый, с выпуклыми воловьими глазами, высокий, очень грузный Кажется, топни он ногой - и уйдет его нога глубоко в землю! В магазинах продают аляповатые репродукции с картины "Чудесное спасение царской семьи при крушении поезда на станции "Борки". Все "августейшее семейство", как пишут в газетах, изображено на фоне разбитых вагонов: сам государь Александр Третий, рядом с ним маленькая и курносая, как мопсик, государыня Мария Федоровна (бывшая датская принцесса Дагмара) и все их дети. Самая младшая, великая княжна Ольга Александровна, - совсем еще девочка; лицо у нее испуганное, обе руки в страхе прижаты к груди.
Есть семьи, где царский портрет повешен на стену в одной из комнат. У Шабановых государь висит в гостиной, у новой моей подруги Оли Владимировой небольшой портрет царя поставлен на письменном столике. У нас царского портрета нет. В маминой комнате висит портрет ее отца, моего дедушки Семена Михайловича. В папином кабинете на видном месте стоит на столе вделанная в рамку фотография папиного любимого учителя, знаменитого анатома, профессора Грубера. Грубер - очень нахмуренный и сердитый, в очках и белом галстуке. На фотографии он написал крупным круглым почерком по-латыни: "Моему ученику Якову Яновскому".
События в Ливадийском дворце, в далеком Крыму, обсуждаются людьми и в особенности газетами. Наибольший
Юзефа, поглядев на портрет нареченных жениха и невесты, которые не сегодня-завтра станут царем и царицей, неожиданно заявляет:
– А и злая же немкиня! Очи, як у волка голодного!
Всех так или иначе интересует новое царствование, которое вот-вот начнется: каково-то оно будет? Забившись в папином кабинете, я слушаю, о чем разговаривают люди, приходящие к папе. Врачи обсуждают болезнь государя Александра Третьего, стараются определить ее течение на основании ежедневных бюллетеней, печатаемых в газетах. В бюллетенях сообщаются данные за сутки пульс, температура. Подписаны бюллетени самыми знаменитыми придворными лейб-медиками. Папины товарищи - врачи - и сам папа считают, что дело плохо и Александр Третий не выживет.
– Подумать только!
– говорит Иван Константинович.
– Ему всего сорок девять лет...
– Умирали цари и моложе!
– мрачно ухает доктор Фин, удивительно похожий на старую сову.
– Ну, уж это только те, что не своей смертью померли, - машет рукой хирург Небогин.
Мне ужасно интересно: как это помирают "не своей" смертью? А чьей же? Чужой? Вот так, как папа, по рассеянности, часто приходит домой в чужих калошах?
И еще интересно мне: почему все говорят о возможной смерти царя так безучастно? Не жаль им его, что ли?
В очередном нашем задушевном разговоре с папой, на диване, под енотовой шубой, я спрашиваю:
– Папа, а царь этот - старый царь - хороший или плохой?
Папа отвечает не сразу:
– Видишь ли, Пуговка... собственно говоря...
– Папа, я это ненавижу!
– Что ты ненавидишь?
– А вот это твое "собственно говоря"! Когда ты начинаешь тянуть "видишь ли... собственно говоря", - значит, ты не хочешь сказать мне правду.
– А и верно! Я и вправду не очень хочу отвечать на твой вопрос.
– Почему?
– Потому что ты еще дурочка... Сболтаешь где-нибудь то, что я тебе скажу, - и готово: тебя исключат из института, меня посадят в тюрьму. Поняла?
– Ну, если ты мне не доверяешь...
– И я, захлебнувшись обидой, начинаю спускать ноги с дивана, чтобы уходить.
– Да сиди ты!
– удерживает меня папа.
– Я тебе скажу, только смотри никому!
– Ник-к-кому!
– Так вот... Как бы тебе это сказать...
– Ты - опять?
– рычу я и передразниваю папу: - "Как бы тебе это сказать...", "Собственно говоря..."