В ритме вальса
Шрифт:
Эти «за» были самые разнообразные. В цеху действовал, например, весьма оригинальный метод обеспечения стопроцентной явки на всевозможные мероприятия. В день, когда намечалось собрание, работникам цеха просто не выдавались пропуска на выход с завода. Не правда ли, удобно? Но вот мятежный бригадир Стороженко провел всех: коварно получил пропуск загодя, чтобы сбежать домой к больному ребенку… Ай-яй-яй!..
Собравшиеся в кабинете Ухова даже застонали от негодования.
— Но мы его здорово! — мечтательно сказал Тятин. — Премию сняли, на два разряда понизили.
— И перевели
— А теперь он на нас чихает! — вдруг разъярился Иван Дмитриевич. — Знать нас не хочет… Но сейчас мы его!..
Завод гремел по-прежнему, и продукция выпускалась своим чередом. А начальнику Ухову и его оруженосцам грезились небывалые формы воспитательной работы: то некое подобие всереспубликанского выговора с навечным занесением в свидетельство о рождении, то городское порицание с объявлением такового через посредство местной радиосети…
А уж в голове самого Ивана Дмитриевича роился особо дерзновенный проект: строгий выговор с последним предупреждением всему цеху…
Была ночь, когда вышли они из кабинета. Всем им вместе мыслился один колоссальный «фитиль», который можно было бы по мере необходимости оперативно «вставлять» очередному трудновоспитуемому подчиненному. Как вдруг… Они остановились. На стене что-то белело. Это и впрямь был «Фитиль», но какой! Сатирический! Самым крупным планом был изображен в нем Иван Дмитриевич, с лицом бюрократа, в момент подписания очередного выговора. Сатирический рисунок меньших размеров разил оруженосцев — Тятина и Шуберта.
— Цур тоби, пек тоби! — побелевшими губами проговорил технолог и чуть не перекрестился от ужаса.
Пониже был нарисован ржавый железный ящик с надписью: «Вот в каком сейфе маринуются по три года рационализаторские предложения товарищей Трусова, Грекова и других…»
— Но этого не может быть… — тихо сказал Тятин.
— Потому что этого не может быть… — чуть громче продолжил Шуберт.
— Никогда! — гаркнул Ухов.
Они бросились к газете и стали срывать ее. Это напоминало бой с трехглавой гидрой. Синий бродяга-месяц укоризненно грозил рожком в пыльные оконные стекла. Где-то в цехах шла полимеризация. А руководство, позорно запутываясь в картонных завитках, отдирало тугие кнопки. Картон с противным треском хлопал руководство по головам, а Тятин, завернутый в два оборота, даже упал.
Наконец плененный «Фитиль» был скатан и принесен в кабинет Ухова.
— Ось тоби, враженяка! — мстительно сказал технолог Шуберт и пнул рулон сапогом. — Щоб ти сказився!..
А на другой день состоялось собрание. Была дана на редкость обидная и справедливая оценка действиям Ухова, Тятина и Шуберта, вышедших в полночь на неправый бой с критикой снизу… Собравшиеся говорили о порочном стиле «воспитания» выговорами…
А в душе начальника цеха шевелилась холодная жаба гнева.
И в тот самый день, когда «Фитиль» по решению парторганизации цеха вернулся на свое законное место, мятежная редколлегия «Фитиля» по распоряжению Ухова взяла в руки метлы и швабры и во внеурочное время пошла прибирать цех.
Мелькали метлы и швабры.
ТРОГЛОДИТЫ
Страшный удар поразил семью в пятницу. Канцелярские ножницы со скрежетом перекусили нить дамоклова меча, и он наконец упал на Фатеевых.
— Дождались! — цепенея от злобы, сказал Иван Николаевич и протянул супруге ордер на новую квартиру.
То-то мне всю ночь печка снилась, — вздохнула Анна Алексеевна, смахнув краем платка слезу.
В груди Фатеева шевельнулось чувство, отдаленно напоминавшее жалость к подруге жизни.
— Обормотка, — сказал он, выбрав из своего лексикона наиболее ласковое слово. — Печь-то к покойнику…
— Не знаете вы Фатеева! — бормотал Иван Николаевич, подбегая к зданию районного жилищного управления.
— Братцы, Фатеев! — крикнул скучавший на подоконнике секретарь враз побледневшим сотрудникам.
— Может, «обеденный» повесим? — неуверенно предложил кто-то.
— Куда там, эва в приемной народу сколько, — отозвался начальник. — Стоять не на живот, а на смерть! — приказал он секретарю и засеменил к черному ходу…
— Не поеду — и баста! — бушевал до глубокой ночи Иван Николаевич и, только сообразив, что остался тет-а-тет с малоответственным сторожем Захаром, ушел, демонстративно плюнув на порог кабинета.
— А ты не озоруй, пять суток получишь, — слабо погрозил вдогонку Захар.
— Нишкни, убью! — скрипнул зубами Фатеев и скрылся в ночи…
— …Нет, вы только посмотрите, Никандр Максимович, — восхищенно шептал секретарь, — настоящий ДЗОТ, древо-земляная оборонительная точка! Финскую и германскую прошел, а таких не встречал…
— Н-да… — промычал Никандр Максимович, озирая частокол, ощетинившийся вокруг фатеевской хижины. Из-за забора слышался собачий брех.
— Пожарных вызвал? — деловито осведомился начальник РЖУ.
— Вон они, — ткнул секретарь пальцем туда, где сияли каски пожарной команды. Четыре бульдозера ждали команды к атаке.
— Осторожней, дяденьки! — крикнул соседский мальчишка. — Он вчера к брату за ружьем ездил.
Уста младенца глаголили истину: из окна фатеевского палаца выстрелили.
— Стыдись, Иван Николаевич, — увещевал с помощью мегафона управляющий. — Ведь сколько деньжищ тебе государство за твою развалину дает. В ванной комнате мыться будешь, на лифте ездить…
— А мне на вашу ванную… — донеслось из домика.
— Когда троица? — вдруг спросил Никандр Максимович. — Не атеисты есть кто? — крикнул он в задние ряды.